Так родился замысел соединить в одном сюжете, в едином узле судьбы двух женщин — проститутки негритянки Нэнси и респектабельной замужней дамы Темпл Стивенс, в девичестве Темпл Дрейк.
Во второй картине Фолкнер выводил на сцену и мужа Темпл — Гоуэна Стивенса. Читатель, конечно, помнит этого молодого джентльмена по роману «Святилище». Да, это он тогда увез молоденькую студентку из хорошей семьи, Темпл Дрейк, на автомобильную прогулку, напился, разбил машину, попал вместе с Темпл в усадьбу Старого Француза, где обосновалась банда гангстеров и бутлегеров, струсил и сбежал, бросив Темпл на произвол судьбы. Читатель помнит и то, что произошло потом с Темпл — как ее изнасиловал гангстер Лупоглазый, увез в Мемфис и запер там в публичном доме, где она провела более месяца.
Потом Гоуэн Стивенс решил искупить свою вину и женился на Темпл.
Представляя в авторской ремарке ко второй картине своих героев, Фолкнер ограничился всего несколькими незначительными словами о внешности Темпл, но счел необходимым дать довольно подробную характеристику Гоуэну Стивенсу: «Таких, как он, немало развелось на Юге Соединенных Штатов между двумя мировыми войнами; единственные сыновья богатых родителей, эти люди с детства пользовались всяческими благами, в студенческие годы жили с комфортом в меблированных квартирах или отелях больших городов, учились в лучших университетах юга и востока страны, состояли членами самых модных спортивных
клубов. Затем обзавелись семьями, без особых хлопот занимали видные посты в деловом мире и прилично справлялись со своими обязанностями в сфере финансов, валютных и биржевых операций».
Однако, в отличие от своей жены Темпл, Гоуэн способен психологически связать гибель своего ребенка со своим прошлым, он готов воспринять это несчастье как возмездие за то, что он совершил восемь лет назад. «Ведь как обстояло дело? — говорит он адвокату Гэвину, который защищал в суде негритянку Нэнси. — Я впутался помимо воли в неприятную историю. Мне пришлось расплатиться, но по сходной цене. У меня было двое детей, а в уплату взяли только одного. Один мертвый ребенок и одна публично повешенная негритянка — вот и все, чем мне пришлось заплатить за освобождение». Он имеет в виду освобождение от прошлого, но Гэвин, чья задача заключается в том, чтобы Гоуэн понял масштаб своей ответственности за случившееся, объясняет ему, что нет такого понятия, как освобождение от прошлого, ибо прошлое и настоящее неразделимы в совести человека.
Что же касается Темпл, то она не хочет признать свою ответственность за то, что произошло. Ей хочется думать, что все люди «воняют», все испорчены, а если она сможет в это поверить, то у нее есть оправдание, что она сама испорчена. И когда Гэвин предлагает ей единственную альтернативу — идти в тот же вечер к губернатору и рассказать ему, Темпл спрашивает его — зачем? «Я вам уже сказал, — отвечает Гэвин. — Во имя правды». И тогда Темпл удивленно говорит: «Ах, какие пустяки! Сказать правду только для того, чтобы она была сказана, отчетливо, громким голосом, тем количеством слов, которые для этого потребуются? Только для того, чтобы она была сказана и услышана? Чтобы кто-то, неважно кто, ее услышал?» Но она понимает, чего добивается от нее Гэвин: «Зачем вы темните? Почему не сказать прямо, что это для блага моей души… Если она у меня есть».
Противостоит Темпл негритянка Нэнси, убившая ее дочку. «Она негритянка, — писал Фолкнер, — известная в городе пьяница и наркоманка, проститутка, которая уже бывала в тюрьме, у нее вечно были неприятности. Некоторое время назад она, казалось, исправилась и получила место няни в известной в городе молодой семье. Потом она однажды без всякой видимой причины убила ребенка. И теперь она даже не выказывает раскаяния. Она лишает адвоката всякой возможности спасти ее».
Нэнси нарушила закон, за что суд в Джефферсоне приговорил ее к смертной казни. Но Нэнси задолго до того, как она предстала перед судом, определила свою ответственность и смирилась с последствиями своего поступка. Что же касается Темпл, то она невиновна перед судом и законом, и никто, кроме нее самой, не может определить ее вину. Только она сама, ее собственная совесть.
По мере того как продвигалась работа над «Реквиемом по монахине», Фолкнер все явственнее ощущал, что драматургическая форма, избранная им, плохо ему поддается. Он писал Роберту Хаасу: «Закончил два акта моей пьесы. Больше, чем когда бы то ни было раньше, начинаю понимать, что не могу написать пьесу. Может быть, ее перепишет кто-нибудь, кто умеет это делать. А сейчас это получается роман. Может быть, мы издадим это сначала в виде книги».