И он разъезжал, иногда по службе, но большей частью в те периоды, когда батальон находился на отдыхе, незаряженная винтовка за спиной служила ему эмблемой, опознавательным знаком, в кармане на всякий случай лежал какой-нибудь листок бумаги, подписанный адъютантом или подполковником.
Иногда он ездил на попутном транспорте — грузовиках, пустых санитарных машинах, в свободной коляске мотоцикла. Иногда в районах отдыха он даже ухитрялся сам брать мотоцикл, будто настоящий курьер; его можно было видеть сидящим на пустых жестянках из-под бензина в ангарах разведчиков, истребителей или бомбардировщиков, в складах артиллерийских и транспортных парков, у задних дверей полевых телефонных станций, госпиталей и дивизионных штабов, в кухнях, столовых и у маленьких оцинкованных стоек деревенских кабачков, и он, как обещал подполковнику, слушал и помалкивал.
Так он почти сразу же узнал о тринадцати французских солдатах — вернее, о тринадцати во французской форме, — вот уже год известных всем ниже сержанта по чину в английских и, видимо, во французских войсках, и в тот же миг понял не только что из всех солдат всего фронта союзников узнал о них последним, но и почему: пять месяцев он был офицером, и звездочки на погонах полностью отлучили, отторгли его от права и свободы на простые человеческие чувства, надежды и страхи — беспокойство о женах и выплате денег по аттестату, тоску по дому, легкому пиву и ежедневному шиллингу, которого мало, чтобы купить пива вдоволь; даже от права на страх смерти — от всего, что объединяет солдат, давая им силы выносить бремя войны; он был даже удивлен, что ему, бывшему офицеру, вообще позволили узнать об этих тринадцати.
Рассказал ему о них рядовой вспомогательного корпуса, старик шестидесяти с лишним лет, мирской проповедник небольшой нонконформистской конгрегации в Саутворке; он служил в юридической фирме «Судебные Инны», был, как в прошлом его отец, наполовину швейцаром, наполовину доверенным слугой с незапятнанной репутацией, сын в свою очередь должен был пойти по его стопам, однако весной 1914 года на судебном процессе в Олд Бейли сын избежал тюрьмы за кражу со взломом лишь потому, что судья оказался не только гуманистом, но и членом филателистического общества, в котором состоял глава фирмы; сыну позволили на другой же день вступить в армию, в августе его отправили в Бельгию, потом пришло известие, что он пропал без вести под Монсом в течение тех самых трех недель; в это поверили все, кроме отца, который получил отпуск, чтобы уйти из фирмы в армию, лишь благодаря сомнению нанимателей, что ему удастся пройти медкомиссию; восемь месяцев спустя он оказался во Франции; год спустя он все еще добивался отпуска; потом, потерпев неудачу, стал добиваться перевода куда-нибудь поближе к Монсу, чтобы поискать сына, хотя о сыне давно уже не упоминал, словно забыл цель и помнил лишь место, по-прежнему мирской проповедник, по-прежнему наполовину ночной сторож, наполовину сиделка у детей (на его взгляд), служивших на большом складе боеприпасов в Сент-Омере; там он и рассказал связному о тринадцати французских солдатах.
— Сходи послушай их, — сказал старый швейцар. — Ты говоришь по-иностранному, ты их поймешь.
— Вы же сами сказали, что девятеро, которые должны бы говорить по-французски, не говорили ничего, а остальные четверо вообще не могут сказать ни слова.
— Им незачем говорить, — сказал старый швейцар. — А тебе незачем понимать. Пойди и просто посмотри на него.
— На него? Значит, теперь это всего один?
— А прежде разве был не один? — сказал старый швейцар. — Разве мало было одного, дабы возвестить нам то же самое две тысячи лет назад; что нам нужно лишь сказать: «Хватит», — нам, даже не сержантам и капралам, а нам, немцам, солдатам из колоний и всем прочим иностранцам, что сидят здесь в грязи, сказать всем вместе: «Хватит». Пусть больше не будет убитых, искалеченных и пропавших без вести — это так просто и ясно, что даже человек, полный зла, греха и безрассудства, может на сей раз понять и поверить. Сходи посмотри на него.
Но связной их не видел. И не потому, что не мог найти; бывая в английской зоне, эта группа из тринадцати человек в небесно-голубой форме, пусть даже покрытой окопной грязью, выделялась на фоне хаки как пучок гиацинтов в шотландском крепостном рву. Он даже еще не пытался. Не смел: он был офицером, пусть всего пять месяцев, и хотя сам отверг звание, оно все же оставило что-то неизгладимое — так бывшего священника или убийцу, даже полностью отрекшегося от веры или раскаявшегося, вечно окружает неизменный, неискоренимый ореол прошлого; ему казалось, что он не посмеет и подступить к собравшейся вокруг них пусть даже громадной толпе, даже пройти, прошагать мимо, тем более остановиться среди людей, обступивших эту маленькую голубую группу надежды; это чувство не покидало его, даже когда он убеждал себя, что не верит, что это невероятно, невозможно, ведь иначе им не пришлось бы скрываться от Власти; что было бы неважно, знают о них власти или нет, потому что даже безжалостная, могучая и непререкаемая Власть оказалась бы бессильна перед массовой, несопротивляющейся, ничего не требующей пассивностью. Он думал: Им не расстрелять всех нас, у них износятся винтовки с пистолетами и кончатся патроны, и мысленно представлял себе: сперва подножие иерархии, безвестных младших чиновников и офицеров, к которым некогда принадлежал и сам, приставленных к станкам и машинам для нарезки стволов и набивания гильз; затем стоящих ступенькой повыше более испуганных и остервенелых капитанов и майоров в мундирах и при орденах, секретарей и атташе в полосатых брюках и при портфелях — с ручными масленками у шпинделей; затем старших офицеров и чиновников: полковников, сенаторов и членов парламента; затем самых старших: послов, министров и генералов, бестолково суетящихся среди замедляющих вращение колес и плавящихся подшипников, в то время как владыки, последняя горстка королей, президентов, фельдмаршалов, баронов сапожных гвоздей и тухлой говядины, защищая последний оплот своего реального, надежного, привычного мира, усталые, измотанные отнюдь не кровопролитием, а чрезмерным напряжением глаз при прицеливании, усилиями мышц при наводке и сведенными от нажатия на спуск пальцами выпаливают вразброс последний, неслаженный, ничтожный залп по бескрайнему людскому морю.