— Вернее, дать кому-то возможность сделать так, чтобы зря не погубить молодую девушку? — сказала мама.
— Ну, ладно, — сказал дядя Гэвин. — Я хочу, чтобы она была счастлива. Каждому надо дать возможность стать счастливым.
— Что, конечно, невозможно, останься она в Джефферсоне, — сказала мама.
— Ну, ладно, — сказал дядя Гэвин. Они не смотрели друг на друга. Казалось, они и говорят не друг с другом, а обращаются к смутным отражениям в витрине, вот так, как бывает, если записать на бумажке какую-то мысль и положить в чистый, ненадписанный конверт или, вернее, в пустую бутылку, запечатать и бросить в море или, быть может, записать две мысли и запечатать листки навеки в две бутылки и обе разом пустить в море, по течению, по волнам, пусть плывут, пусть дрейфуют до самого края света, к вечным льдам, и все же эти мысли останутся неприкосновенными, нетронутыми, ненарушенными, останутся мыслями, истинами, может быть даже фактами, хотя ни один глаз их никогда не увидит, никакая другая мысль не зародится от них, не встретится, не вызовет ни радости, ни подтверждения, ни горя.
— У каждого должно быть право, и возможность, и обязанность сделать так, чтобы все были счастливы, заслуживают ли они этого или нет, даже хотят ли они этого или нет, — сказала мама.
— Ну, ладно, — сказал дядя Гэвин. — Прости, что я тебя задержал. Пойдем. Пора домой. Пусть миссис Раунсвелл пошлет ей букет гелиотропов.
— Почему же? — сказала мама, взяла его под руку, повернула, и три наши отражения в витрине тоже повернулись, и мы подошли к дверям и вошли в магазин, мама — первой, прямо в отдел дорожных вещей.
— По-моему, вон тот синий для нее лучше всего, он пойдет к ее глазам, — сказала мама. — Это для Линды Сноупс, к выпуску, — сказала мама мисс Юнис Гент, продавщице.
— Как мило! — сказала мисс Юнис. — А разве Линда собирается путешествовать?
— О да! — сказала мама. — Вполне возможно. Во всяком случае, она, вероятно, поедет в будущем году в один из женских колледжей в восточных штатах. Так я, по крайней мере, слышала.
— Как мило! — сказала мисс Юнис. — Я всегда говорила, что наша молодежь — и мальчики и девочки — должны хоть на год уезжать из дому, в какой-нибудь колледж, надо же им посмотреть, как люди живут.
— Это очень верно! — сказала мама. — Пока не поедешь, не посмотришь, только и живешь надеждой. И пока сам все не увидишь, никогда не успокоишься, не осядешь дома, правда?
— Мэгги, — сказал дядя Гэвин.
— Успокоишься? То есть потеряешь надежду? — сказала мисс Юнис. — Но молодежь не должна терять надежду.
— Конечно, нет, — сказала мама. — И не нужно. Вообще надо оставаться вечно молодыми, сколько бы лет тебе ни стукнуло.
— Мэгги, — сказал дядя Гэвин.
— Ага, — сказала мама. — Ты хочешь расплатиться наличными, чтобы не посылали счет? Прекрасно. Наверно, и мистер Уилдермарк будет доволен.
И дядя Гэвин вынул две бумажки по двадцать долларов из своего бумажника, потом вынул свою визитную карточку и подал маме.
— Спасибо, — сказала она. — Но у мисс Юнис, наверно, найдется карточка побольше, чтобы поместились все четыре имени. — И мисс Юнис подала ей большую карточку, и мама протянула руку к дяде Гэвину, ожидая, пока он отвинтит колпачок самопишущей ручки и подаст ей, и мы все смотрели, как она пишет большими каракулями, все еще похожими на почерк тринадцатилетней девочки:
Мистер и миссис Чарльз Маллисон
Чарльз Маллисон-младший
Мистер Гэвин Стивенс,
а потом она завинтила ручку, отдала ее дяде Гэвину и, взяв карточку за уголок большим и указательным пальцем, помахала ею в воздухе, чтобы чернила просохли, и отдала мисс Юнис.
— Сегодня же вечером пошлю, — сказала мисс Юнис. — Хотя выпуск у них только на будущей неделе. Такой прелестный подарок. Пусть Линда обрадуется поскорее.
— Да, — сказала мама. — Почему бы ей и не обрадоваться? — И мы снова вышли, а наши отражения в витрине слились в одно; мама снова взяла дядю Гэвина под руку.
— Все четыре наши имени, — сказал дядя Гэвин. — Так, по крайней мере, ее отец не узнает, что седовласый холостяк прислал его семнадцатилетней дочери дорожный саквояж с туалетными принадлежностями.
— Да, — сказала мама. — Один из них этого не узнает.
15. ГЭВИН СТИВЕНС
Труднее всего было придумать — как ей сказать, как объяснить. То есть объяснить — зачем. Не само действие, сам поступок, но чем он вызван, зачем это нужно, сказать ей все прямо, — может быть, за стаканом той чудовищной, синтетической, несообразной смеси, — она очень любила ее, во всяком случае, всегда заказывала в кондитерской Кристиана, — а может быть, просто сказать на улице: «С сегодняшнего дня мы больше встречаться не будем, потому что, после того как Джефферсон переварит все подробности той субботы, когда твой дружок якобы застал тебя в моем кабинете и расквасил мне нос, а через неделю на прощание провел ночь в джефферсонской тюрьме и навсегда отряхнул с ног наш прах и умчался, завывая сиреной, — после этого тебе встречаться со мной в притонах, где торгуют мороженым, значит совершенно уничтожить то, что еще останется от твоего доброго имени».