Пять ковшей, полных до краев, налила смена Мазура. Мастер вышел на эстакаду и, прищурив сухие глаза, смотрел в ночь. Пять ковшей не радовали его: тревожно думал мастер о том, что скоро опять останавливаться: кокс на исходе.
— Еще бы хопер! Еще бы хопер!
Ночь поблескивала огоньками. Их было много. Завод большой, но среди них острый глаз Мазура искал только один огонек: фонарь паровоза, идущего с коксом.
— Нету! — безнадежно сказал горновой. Он тоже вышел на эстакаду.
Но Мазур вытянулся, охватил руками поручни и пристально глядел в темноту. Потом он протянул вперед руку.
— Идет! — сказал он облегченно и пошел обратно на печь. Горновой долго смотрел туда, куда показал мастер: он ничего не видел. Но потом вдруг из темноты словно выпрыгнул паровоз. Да, это был кокс.
— Острый у мастера глаз! — удивился горновой и восхищенно покрутил головой.
А Мазур, идя на печь, вдруг вспомнил мастера Светлова, у которого работал до войны.
«Вот когда хорошо мастерам было!» — усмехнулся Мазур. Толстый живот Светлова всплыл перед ним. Живот, колыхаясь, брел по печи. Потом уполз в конторку. «Была у Светлова около домны каютка, — вспомнил Мазур, — кабинет, что ли. Ванна оцементованная в нем. Кушетка. Самовар. И мальчик. Мальчик за водкой бегал, самовар раздувал. Светлов целую смену валялся на кушетке».
— Вот как раньше мастерам было, — усмехнулся Мазур.
Мазур любовно обходит седьмую. Заходит то с кауперов, то с литейного двора.
— Раньше разве такие домны были? — Он глядит в сторону стародоменного цеха и беззвучно смеется: — Самовары.
Сдав смену Сокуру, он уходит. Коксу еще подвезли, на ночь хватит. В конце концов можно будет перекрыть утренний простой. Вот уж и Новобазарная улица. Вот и калитка. Собака Мальчик ласково бросается навстречу.
Дома Мазура встречает детский плач. Он идет к сыну. Жены нет дома: уехала в Чернигов.
— Цыть, цыть. Ваня, цыть! — качает он двухлетнего сына.
— Чистое наказание, — бормочет Мазур. — Там чугун, тут дите.
Он ходит по комнате с сыном на руках.
— Цыть, цыть, Ванюша, — утешает он. Добрая и теплая улыбка ползет по его губам. — Цыть, сынок. Ты ж промфинплан мне срываешь, — смеется мастер.
Ночью смена Сокура налила еще пять ковшей. Печь была щедра, словно хотела оправдаться за десятичасовой простой.
Но к утру в хоперкарах опять не было кокса. Это снова выпало в смену Трофима Губенко. Не выдав ни фунта чугуна, бледный и растерянный, он остановил печь.
— Ой, не везет! — только и выдохнул он.
— Ну, теперь сели! — говорили на домне. — Сели и не выберемся!
Но Трофим, беспокойно слушая эти тревожные и беспорядочные разговоры, упрямо качал головой.
— Не может этого быть! — шумел он. — Догоним!
— А кокс?
Вот взял бы любой: себя бы вывернул, лишь бы кокс. Но нет кокса.
Нет кокса. Печальный пришел домой Трофим Губенко. Молча сел обедать, только воды холодной много пил, словно у него горело в горле. Хотел взяться за книжку — книжка валилась из рук. Не находил места. Бродил по своей новой чистой квартирке: три комнаты, кухня, ванна. Не радовала белизна стен. Не смотрел на развешанные по углам рушники с петухами — женино вышиванье. Взглянул на фотографии на стене: сам он в военной форме, — это когда чекистом был. Потом — фотографии бригад, в которых работал. Доменщики на фотографиях были не похожи на тех, что копошатся у горна. На карточках они немного надутые, важные, в парадных костюмах, с галстуками.
— Хорошая тоже бригада была, — невольно улыбнулся Трофим. — На ять бригада.
После обеда у Трофима собрались братья: Николай и Федор. Они уселись около стола, и Трофим, старший, сказал им без лишнего:
— Ну, браты, нема кокса.
Молчаливый Федор ждал, что еще скажет брат. Но Николай зашумел:
— Это ж нам соромно людям в очи смотреть. Да это что ж? Из-за кокса...
— Нема кокса, браты, — сказал Трофим. — И нас тогда нема.
Федор осторожно спросил:
— Так что ж думаешь, брат?
Трофим встал и стукнул ладонью по столу:
— Надо писать письмо, браты! Писать надо!
— Яке письмо?
— Где уголь? Га? Шахтеры, где ваш уголь? Транспортники, где уголь? Вот яке письмо писать надо. В газеты. В шахты пошлем. В депа. Как думаете?
Братья сказали разом:
— Пиши, Трофим. Все бригады подпишут.
— Пиши.
Трофим жадно хлебал холодную воду. Он повеселел, он снова был шумен, говорлив, уверен в победе.
— Не может этого быть, — гремел он, — чтобы наша печь села. Наша печь, браты, го-го! Эта печь дорого стоит!
Такова высшая похвала у Трофима: «Это дорого стоит!» О двух людях на домне говорит он так: «Эти люди дорого стоят!» — о начальнике цеха Георгии Александровиче Тустамовском и об обер-мастере Александре Александровиче Гречунасе.