Его положили в госпиталь. Рука зажила. Это была та самая, с синими знаками угля, которую помяло в шахте. Мовлев демобилизовался. Он не поехал домой, взял литер прямо в Донбасс. С какой-то даже излишней торопливостью он стремился попасть туда.
«Неужели, — думал он беспокойно, — неужели каюк? Что же я за человек буду, если рука подведет?»
Рука подвела. В шахте Пантелею было трудно работать, растерянный бродил он по руднику,
«Ну, а теперь куда? — горько думал он. — В инвалиды?».
Но в инвалиды было рано. Инвалид — это уже совсем негодная профессия. Пантелей поехал домой, в деревню. Он вернулся в нее как человек, потерпевший кораблекрушение. Стал помогать отцу работать бетонную работу: кольца для деревенских колодцев.
Это была первобытная техника: камень били вручную простым молотком, мокрый песок замешивали на доске лопатой. Потом этой жижей набивали деревянную модель.
Пантелея смешила эта техника, отец сердился. Он уважал свою работу. В сущности Пантелей уже не был деревенским человеком. Его тянуло на заводы.
И тогда ему вспомнился вдруг веселый приморский городок, качающийся на воде.
Он поехал в Туапсе начинать жизнь снова.
Когда он ступил на туапсинский залитый солнцем перрон, он улыбнулся, вспомнив, как бегал здесь, таская чемоданы, потом покачал головой:
— Это дело не по мне!
Он знал: в Туапсе есть бетонный завод. Отцова работа все-таки успела разбудить интерес в Пантелее. Замешанная лопатой на доске жижа все же была бетоном.
Пантелей нанялся чернорабочим на бетонный завод. Он опять был внизу лестницы, на вершине которой крепко стоял старый бетонный мастер Иванов.
Мастер заметил смышленого и жадного к труду Мовлева.
— Ты, парень, в люди выйти хочешь?
— Хочу!
— Ну, вали ко мне.
Завод был маленький. Делали кольца, трубы для водопроводов. Скоро Пантелей стал подмастером. Заработок был плохой: сорок пять рублей в месяц.
В это время прибыли вербовщики с Харьковского тракторостроя.
— Вот, — говорили они жадно слушавшим их людям, — вот пустырь, вот степь, и вот будет на той степи, представляете себе, гигант. Тот гигант будет тракторы делать.
Это было по душе Пантелею: вот степь — и вот будет гигант.
Он завербовался и поехал. Опять его биография совпадала с биографией страны. Стране теперь нужны были тракторы и машины.
Мовлев прибыл и а площадку Тракторостроя и огляделся.
Пустырь действительно был, гиганта еще не было в помине, но работы было много.
Такой большой стройки, такого скопления людей Мовлев еще не видел. Но он не чувствовал себя здесь затерянным. Что-то новое бродило в нем. Больше всего хотелось, чтобы гигант скорее стал на бетонные ноги.
Когда широким фронтом развернулись бетонные работы, Мовлев стал трамбовщиком.
В его руках была железная трамбовка, качество бетона было в его руках. Нужно тщательно набивать бетон, тогда он будет плотным, без раковин и трещин. Он будет стоять тогда века, сохраняя память о трамбовщике Мовлеве.
Бригадир Осокин, в чью бригаду Мовлев попал, суховато сказал ему с первого раза:
— Не знаю, как у вас там, где ты работал, а у нас тут соцсоревнование идет. Марусин нас кроет и фамилии не спрашивает.
Легендарный «бригадир темпов» Марусин, приехавший сюда со Сталинградского тракторостроя, поставил рекорд: 180 бстонозамесов смену. Но его рекорд был скоро побит Мисягиным, который дал со своей бригадой 182 бетонозамеса. Но и это оказалось не рекордом: комсомольцы бригады Дзюбанова дали 250. Мисягин тогда дал 258. Марусин уже был десятником. Комсомольская бригада Цацкина дала 275.
В это время Мовлев сам стал бригадиром, но это уже был не прежний Мовлев. Осокина выдвинули заведовать столовой. Откуда в Мовлеве появилась эта коренастость? Эта уверенная и твердая речь? Этот широкий взгляд, которым он сразу охватывал стройку? Это умение «вставить себя слушать? Эта напористость?
— Триста бетонозамесов дадим в ночную смену, — объявил Мовлев, и слух об этой похвальбе прошумел по всей стройке. Многие бригадиры не спали в эту ночь. Завстоловой Осокин тоже не мог спать. Он прибежал растерянный и запыхавшийся к Мовлеву и закричал ему:
— Триста, говоришь, сукин сын? Ставь меня на дело!
Он стал на эту ночь рядовым бетонщиком в своей старой бригаде. Это была ночь, в которую Мовлев чувствовал, как он рос, как хрустели у него кости. В эту ночь он научился понимать и любить бетон: живая бетонная масса дышала под трамбовкой. Какие чудесные дела можно делать с этой вязкой, серой, неприглядной массой.
На 286-м замесе бетономешалка вдруг стала. Мовлев принял это, как завал в шахте.