Выбрать главу
Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный, Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда, И с печалью запоздалой, головой своей усталой, Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда: Я один, на бархат алый та, кого любил всегда, Не прильнет уж никогда.
Но, постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, То с кадильницей небесной Серафим пришел сюда? В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье! Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда, Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!» Каркнул Ворон: «Никогда».
И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты, иль дух ужасный, Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, — Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый, В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда! О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?» Каркнул Ворон: «Никогда».
«Ты пророк», вскричал я, «вещий! Птица ты иль дух зловещий, Этим Небом, что над нами — Богом, скрытым навсегда — Заклинаю, умоляя, мне сказать, — в пределах Рая Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда, Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?» Каркнул Ворон: «Никогда».
И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая! Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда, Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной, Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда! Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!» Каркнул Ворон: «Никогда».
И сидит, сидит зловещий, Ворон черный, Ворон вещий, С бюста бледного Паллады не умчится никуда, Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный, Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда, И душа моя из тени, что волнуется всегда, Не восстанет — никогда!

ЛЕЛЛИ

Исполнен упрека, Я жил одиноко, В затоне моих утомительных дней, Пока белокурая нежная Лелли не стала стыдливой невестой моей, Пока златокудрая юная Лелли не стала счастливой невестой моей.
Созвездия ночи Темнее, чем очи Красавицы-девушки, милой моей. И свет бестелесный Вкруг тучки небесной От ласково-лунных жемчужных лучей Не может сравниться с волною небрежной ее золотистых воздушных кудрей, С волною кудрей светлоглазой и скромной невесты — красавицы, Лелли моей.
Теперь привиденья Печали, Сомненья Боятся помедлить у наших дверей. И в небе высоком Блистательным оком Астарта горит все светлей и светлей. И к ней обращает прекрасная Лелли сиянье своих материнских очей, Всегда обращает к ней юная Лелли фиалки своих безмятежных очей.

«Недавно тот, кто пишет эти строки…»

Недавно тот, кто пишет эти строки, Пред разумом безумно преклоняясь, Провозглашал идею «силы слов» — Он отрицал, раз навсегда, возможность, Чтоб в разуме людском возникла мысль Вне выраженья языка людского: И вот, как бы смеясь над похвальбой, Два слова — чужеземных — полногласных, Два слова Итальянские, из звуков Таких, что только ангелам шептать их, Когда они загрезят под луной, «Среди росы, висящей над холмами Гермонскими, как цепь из жемчугов», В его глубоком сердце пробудили. Как бы еще немысленные мысли, Что существуют лишь как души мыслей, Богаче, о, богаче, и страннее, Безумней тех видений, что могли Надеяться возникнуть в изъясненьи На арфе серафима Израфеля, («Что меж созданий Бога так певуч»). А я! мне изменили заклинанья. Перо бессильно падает из рук. С твоим прекрасным именем, как с мыслью, Тобой мне данной, — не могу писать, Ни чувствовать — увы — не чувство это. Недвижно так стою на золотом Пороге, перед замком сновидений, Раскрытым широко, — глядя в смущеньи На пышность раскрывающейся дали, И с трепетом встречая, вправо, влево, И вдоль всего далекого пути, Среди туманов, пурпуром согретых, До самого конца — одну тебя.