Двери запер я надежно, но душа была тревожна.
Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда.
Я сказал: «Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала,
Видимо, с крючка сорвало, — поправимая беда.
Ставни хлопают и только, — поправимая беда.
Ветер пошутил — ну да!»
Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул,
Древний Ворон — видно, прожил он несчетные года.
Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно,
Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда,
Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда,
Словно так сидел всегда.
Я не мог не удивиться: эта траурная птица
Так была невозмутима, так напыщенно-горда.
Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда;
Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?
Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?»
Ворон каркнул: «Никогда!»
Усмехнулся я… Вот ново: птица выкрикнула слово;
Пусть в нем смысла и немного, попросту белиберда,
Случай был как будто первый, — знаете ль иной пример вы,
Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда
Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда
Выкрикнула: «Никогда!»
Произнесши это слово, черный Ворон замер снова,
Как бы удовлетворенный завершением труда.
Я шепнул: «Нет в мире этом той, с кем связан я обетом,
Я один. И гость с рассветом улетит — Бог весть куда,
Он, как все мои надежды, улетит Бог весть куда».
Ворон каркнул: «Никогда!»
Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной.
Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа.
Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян
И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя, беда.
Может быть, его терзала неизбывная беда
И твердил он: «Никогда!»
Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий,
Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года.
И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, —
Что таится в слове кратком, принесенном им сюда,
Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда
Хриплом крике «Никогда!»?
Я сидел молчаньем скован, взглядом птицы околдован,
Чудилась мне в этом взгляде негасимая вражда.
Средь привычного уюта я покоился, но смута
В мыслях властвовала люто… Все, что было, как всегда,
Лишь ее, что вечерами в кресле нежилась всегда,
Здесь не будет никогда!
Вдруг незримый дым кадильный мозг окутал мой
бессильный, —
Что там — хоры серафимов или облаков гряда?
Я вскричал: «Пойми, несчастный! Этот знак прямой
и ясный —
Указал Господь всевластный, что всему своя чреда:
Потерпи, придет забвенье, ведь всему своя чреда».
Ворон каркнул: «Никогда!»
«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы, —
Молвил я, — заброшен бурей или дьяволом сюда?
Отвечай: от мук спасенье обрету ли в некий день я,
В душу хлынет ли забвенье, словно мертвая вода.
И затянет рану сердца, словно мертвая вода?»
Ворон каркнул: «Никогда!»
«Птица ль ты, вещун постылый, иль слуга нечистой силы,
Заклинаю небом, адом, часом Страшного Суда, —
Что ты видишь в днях грядущих: встречусь с ней я
в райских кущах
В миг, когда среди живущих кончится моя страда?
Встречусь ли, когда земная кончится моя страда?»
Ворон каркнул: «Никогда!»
Встал я: «Демон ты иль птица, но пора нам распроститься.
Тварь бесстыдная и злая, состраданью ты чужда.
Я тебя, пророка злого, своего лишаю крова,
Пусть один я буду снова, — прочь, исчезни без следа!
Вынь свой клюв из раны сердца, сгинь навеки без следа!»
Ворон каркнул: «Никогда!»
И, венчая шкаф мой книжный, неподвижный, неподвижный,
С изваяния Минервы не слетая никуда,
Восседает Ворон черный, несменяемый дозорный,
Давит взор его упорный, давит, будто глыба льда.
И мой дух оцепенелый из-под мертвой глыбы льда
Не восстанет никогда.