Ах, вот что… Это уже легче.
— Где же по месяцу? От силы две недели.
Не меняя угрюмого выражения лица, Соня сказала:
— Карманы лопаются. Ставь на стол свои бутылки.
— Пустяки… Пивко и бутылочка крепленого.
— Костюм жалко.
От пола с белой дорожкой до потолка с гофрированным шелковым абажуром Володьку окружали чистые, накрахмаленные, натертые до глянца вещи. Еще недавно все здесь нравилось ему: и белая дорожка, и шелковый абажур, и, главное, сама Соня. Теперь он почему–то подумал о том, что Соня на шесть лет старше его, а белая дорожка и шелковый абажур казались ему старыми и скучными.
— Что ты меня рассматриваешь! Забыл? — недовольно спросила Соня и пошла в угол за кровать приодеться.
Володька и не думал сравнивать, он честно хотел забыть Ирочку, и все–таки она явилась, как на экране в кино, явилась и уплыла. На сердце у Володьки сделалось тревожно и тоскливо.
— Довольно! — крикнул он. — Давай, Софья, повеселимся.
Соня опять промолчала. «Обижается, — подумал Володька, — значит, дорожит».
— Что ж, как слепой с немым будем? — пошутил он.
Соня небрежно поставила тарелки и стала резать сухую колбасу.
— Пей.
— А ты?
— Тебе хочется, мне — нет.
— Закуска для крепленого не подходит.
— Извини, не знала, какое принесешь.
Володька выбил пробку лихим приемом опытного специалиста. Крепленое вино он смешал в чайной чашке с пивом. Принарядившаяся Соня казалась ему все такой же поблекшей и старой. Он кивнул, чтобы села рядом. Но Соня не села. Она, как чужая, стояла у кровати со скрещенными на груди руками.
— Соня, — с глубоким значением сказал Володька, и недоумевая и приказывая.
Она тяжело вздохнула.
— Ну, ну, — буркнул он и поднес чашку ко рту. Это было невкусное пойло, к тому же теплое. Но кто же пьет для вкуса? Володька без всякого аппетита ел сухую колбасу, запивая ее пойлом. Соня стояла неподвижно, заслоняя собой кровать, на которой громоздились подушки, всегда восхищавшие Володьку. Он много раз пытался так же взбить свою единственную подушку, но ничего не получалось. Эти подушки вроде бы и не лежали на одеяле, а хотели взлететь к потолку, надутые неведомым воздушным веществом.
— Погоди пить! — Соня сказала это так неожиданно и резко, что Володька вздрогнул.
— А я не спешу.
— Конечно, тебе спешить некуда. Хочешь — останешься на ночь, хочешь — нет.
«Обижается, — опять подумал Володька. — Надо успокоить».
— Сядь, побеседуем. Поближе ко мне.
Соня враждебно отвернулась.
— Соня! — мягко сказал Володька.
— Ты с девушкой дело имеешь, факт или не факт? — быстро заговорила Соня, и в голосе ее послышались знакомые ему сварливые нотки.
— Ну, факт.
— Девушка порядочная?
— А кто говорит…
— Постой! А как ты себя ведешь? Еще мужем не стал, а ведешь себя, как хам. Хочу — бываю, хочу — гуляю с кем–то на стороне. Я царь, ты тварь. Так дело не пойдет.
Володька молчал и, как бы защищаясь, налил себе еще.
— Если ты с порядочной девушкой дело имеешь, — продолжала Соня, — ты должен…
Володька все еще старался не думать об Ирочке, но теперь невольно перестал слушать Соню, потому что в уме была Ирочка.
— Муж не муж, но все–таки имеешь дело! Должен понимать. Накануне выходного и выходной должен проводить вместе. Можем поехать в гости к маме.
Когда Соня упомянула о поездке к маме, Володька налил в чашку все, что еще оставалось, выпил и поднялся. Вид у него был такой, что Соня испугалась. Она–то хотела взяться за его воспитание… Теперь, кажется, нужно было думать о том, как его удержать.
— Что ты, Володенька?..
Володька схватил шляпу, пошел к двери, запутался в белой дорожке и, выругавшись, отбросил ее ногой.
— Накануне выходного. Выходной… — бормотал он, распахивая дверь.
Соня что–то говорила вслед, кажется, умоляла вернуться, но он захлопнул дверь и пошел прочь.
Глава десятая
На «вы» программу не выполняют
Желтоусого бригадира подчиненные называли дядей Демой. Фамилия у него была старинная, крепостная — Кормилицын, биография — крестьянская. Как и многие миллионы, он явился в город из деревни. Лишь в минуту хмельного умиления он вспоминал родную глушь, осоку, речку, язей, девчат за околицей в сумерки… Ноги у них были не те, что у здешних. Вот, кажется, и все. Не любил он своей деревни и города не полюбил.
Он принадлежал к тем людям, которые перестали быть крестьянами и не сделались истинными пролетариями.