— Я понимаю, о чем ты говоришь, все понимаю, — ласково и серьезно сказала Ирочка.
Он помолчал. Потом, успокаиваясь, ворчливо повторил:
— Разведись… — И, уже веселея, прибавил: — Даже в шутку сказать такое — величайшая глупость.
Ирочка дружелюбно спросила:
— Долго ты меня будешь есть?
Иван Егорович был человек мягкий (у Нины Петровны это считалось крайней бесхарактерностью). Ему захотелось сейчас же рассказать Ирочке о своем подарке. Но, подумав о том, что жена сочла бы это бесхарактерностью, он решил воздержаться. Как великое множество людей, он был уверен, что характер присутствует там, где есть воля, твердость, железо. Но человек, обладавший только железом, никогда не смог бы так тонко и неотразимо действовать на душу Ирочки, как действовал он. Иван Егорович понимал, что характер у него, видимо, был, но сила его состояла не в твердых действиях, а в мягких. Бесхарактерность же, наверно, ни то ни се, когда есть в человеке и железо и глина и никто не знает, какой стороной он может себя показать. Да и сам человек этого не знает, потому что ему по душе поступать и так, и сяк, и черт знает как…
Иван Егорович всем своим существом чувствовал, что новоселье запомнится Ирочке на всю жизнь. Он знал, что люди, пресыщенные удовольствиями или безнадежно серые, равнодушны к праздничным дням. Другое дело люди нормальные, ничем не пресыщенные и живые душой. Они любят в праздниках не праздность, а ту глубокую, отличную от других дней поэтичность, которая их радует и веселит. Поэтому–то он и задумал сделать Ирочке подарок и вручить его именно сегодня. Эту мысль он прочувствовал и решил осуществить. Пусть после этого говорят, что у него нет характера…
Теперь надо было подарок вручить. Ивану Егоровичу очень хотелось, чтобы вручение не получилось кое–как. Он велел Ирочке одеться и поставить чай. Когда она вернулась, свежая после умывания, Иван Егорович стоял у раскрытого окна, лицом к свету, и вздыхал.
— Что вздыхаешь?
— Жили, жили — и нате вам, — удивленно и протяжно сказал Иван Егорович, не оборачиваясь. — Бац! Переселение. Я уж думал, тут и помру. Ан нет! Поживи теперь, Иван Егоров, в апартаментах. А я ведь тут сорок лет, с начала революции. С ордером от Совета в одной руке, с винтовочкой от ревкома — в другой… Мальчишкой сюда заявился. Хорошо у нас будет на новой квартире, светло, а вздыхаю. Неблагодарное животное — человек!
Он еще был способен шутить! А Ирочка знала, что в ту минуту, когда они станут выходить отсюда, она обязательно расплачется. Но сейчас–то зачем!
Она присела к столу и, сдерживая себя, тихо заплакала.
— Во–от тебе!
Иван Егорович не ждал и вовсе не хотел этого.
— У тебя там отдельный ход будет, — попытался он утешить ее.
— Отдельный ход… — Ирочка говорила по–детски, сквозь слезы. — А улицы нашей не будет.
Она хотела бы рассказать ему о запахе, который делал их старинную комнату единственной в мире. Лично для Ирочки их комната обладала жизнью, какой обладают деревья, звезды, воздух… Но она побоялась, что Иван Егорович не поймет. Слезы ее были не глубокие, скорее приятные, чем горькие, и все–таки слезы.
Иван Егорович решительно шагнул к шкафу, выдвинул заветный нижний ящик и долго копался там.
— Чего тебе? — спросила Ирочка. Она знала, что Нина Петровна не любит, когда копаются в этом ящике.
Не ответив, Иван Егорович медленно поднялся и сел за стол напротив Ирочки. Некоторое время посидев молча, он наконец улыбнулся и провел ладонью по подбородку.
— Э… — как–то странно произнес он. — Не умывшись я… Ну, да уж ладно… Слушай, что я тебе скажу.
Ирочка насторожилась.
— Слушаю, дядя.
— Вот я тебе дарю одну вещицу на память. Есть такой камень, называют янтарем. Редкий камень…
Почти теряясь от застенчивости, Иван Егорович неловко вынул правую руку откуда–то из–под стола. Тут же он встал, засмеялся и, обойдя Ирочку, положил перед ней продолговатую коробочку, которая сама собой раскрылась.
— Ожерелье… — прошептала Ирочка. — Янтарное!..
— В честь твоего новоселья! — Это были слова, для которых он жил все последние дни.