Почему «будь здоров»? Зачем сразу «зятек»? Эти ненужные слова невольно выдали смятение, которое испытывал Иван Егорович.
Но подлец Володька нисколько не растерялся. Никак не реагируя на «зятька», он кивнул Ивану Егоровичу и продолжал трудиться. «Может быть, он тут уже прописался?» — с настоящим смятением подумал Иван Егорович. Словно угадав его мысли, Володька сказал:
— Вы не думайте, Иван Егорович, что я у вас прописался. Ничего подобного.
Будущие читатели этого романа — если кто–нибудь захочет читать его лет через пятьдесят — уже не поймут, какое важное значение имела в наши годы так называемая прописка, делавшая законным твое право на жилую площадь. Смятение Ивана Егоровича покажется им странным. Но мы–то ведь помним, что, впервые очутившись в этой квартире, Володька невольно подумал, как не худо было бы в ней поселиться.
Иван Егорович поздоровался с Володькой за руку, что для последнего имело немаловажное значение.
— Что это ты так стараешься? — спросил он.
— Микропорка, — ответил Володька.
Иван Егорович увидел на молочно–желтом полу черные полосы. Откуда они взялись? Что скажет Нина Петровна?
— Потанцевали мы тут вчера. У кого–то туфли были на микропорке. Въедается, зараза.
Потанцевали вчера… Значит, здесь по ночам устраиваются танцульки. В голове Ивана Егоровича сама собой возникла мысль, присущая старшим поколениям всех времен и народов, но выраженная современной терминологией: плесень…
— Потанцевали… Кто да кто?
— Подруга Иры приходила со своим кавалером. Ну и я.
— С кавалером? Так. Что за подруга?
— По школе. Светлана.
— Не было у Ирочки такой подруги.
— Не знаю. Она говорит: была.
— А где же сама… хозяйка?
— В магазин пошла.
— Зачем?
— Шамовки купить.
— Не понимаю такого слова…
«Надо на «вы», — с удовольствием подумал Володька.
— Это мы так между собой, — пояснил он. — Еда.
— Почему же между собой на собачьем языке говорите?
— Ну уж и на собачьем…
— На фулиганском, — строго сказал Иван Егорович. Он решительно считал, что слово «хулиган» произносится неправильно. В его время все говорили «фулиган».
Отношения между Иваном Егоровичем и Володькой мало–помалу налаживались. Первый чувствовал, что надо вести себя построже, а второй понимал, что надо быть повнимательнее.
— Для меня, — продолжал Иван Егорович, — что фулиган, что собака — один черт.
Володька продолжал натирать пол. Сравнение хулигана с собакой ему не понравилось.
— Что отвернулся? Не нравится?
Спорить было бесполезно. Володька молчал.
— Фулиганы хуже собак накидываются на добрых людей. С ножиками. От животного отбиться можно, а от вас не отобьешься.
— Вы и меня к ним приравниваете?
— Извини. Тебя не знаю. Но вид у тебя лихой.
— Что значит лихой?
— Фулиганский.
Володька был ошеломлен. Старик, скажем прямо, лепит крепко! Неужели думает выгнать? У Володьки первый раз в жизни что–то благородное получается, самому радостно. И вдруг тебе говорят, что ты не человек, а мусор, дно. Противно! Володька решил отбросить политику и прямо сказать Ивану Егоровичу, что он, Володька, никак не хулиган, а честный рабочий парень и так далее.
— Я не говорю, что нечестный, — опередил его Иван Егорович. — Но тебе, дураку, даром дается культура, знай бери, а ты — «шамовка, зараза»… Ботинки, наверное, «колесами» называешь, дурак.
Два раза подряд дураком назвал! Володька обрадовался. Значит, не думает выгонять. Но лепит правильно, кирпич на кирпич. Воровских слов Володька знает уйму, к словам же приличным, тем более красивым, питает презрение. Привычка!
— Привычка, — сказал Володька Ивану Егоровичу.
— Перестань скрести!
— Ирочка велела.
— Потом доскребешь.
— Слушаюсь!
— Сядь–ка…
Иван Егорович сел на тахту, позади которой царствовали линялые львы, Володька — на стул напротив.
— Ты как о коммунизме думаешь?
Володька заскучал. До сих пор живой разговор был, а тут, видно, тезисы начинаются. Этого слова Володька не любил и, в сущности, не понимал. Начиная читать какие–нибудь тезисы, он мгновенно утомлялся от их железной логики. Жизни, которая за ними открывалась, он не ощущал, а люди, занимавшиеся его политическим просвещением, не очень заботились о том, чтобы он ее ощутил. Эти люди тащили Володьку в тесные, душные помещения и там с отменной настойчивостью читали ему тезис за тезисом, полагая, что просветили его ум и возвысили его душу.