Проницательная Нина Петровна заметила во взгляде Ирочки что–то критическое. Она не знала, что именно, но все равно девчонку следовало осадить. Она велела ей постелить на полу газеты.
— Неряха! Уже наследила! Тебе жить в свинарнике!
Тетка еще что–то говорила, стараясь обидеть Ирочку, но та не обижалась. Ирочка уже давно привыкла к жизненным правилам Нины Петровны, которые состояли в том, чтобы всегда осаживать, ставить на место, не давать воли. Нина Петровна считала, что прочность мироздания целиком зависит от строгого соблюдения этих правил.
Ирочка стояла посреди комнаты в двадцать квадратных метров, залитой ярким весенним солнцем. У нее было такое чувство, словно она перенеслась на те самые сверкающие высоты коммунизма, о которых она читала в торжественных газетных статьях. Сверкание этих высот почудилось ей в слепящей белизне новой квартиры, куда она попала после пятнадцати лет жизни в старой, тесной комнате. Но кому об этом скажешь? Тетке? Никогда не поймет! Ивану Егоровичу? Ему стоило бы сказать, но он выгружал пожитки из машины.
Ирочкой овладело детское чувство непреодолимой любознательности. Не слушая очередных распоряжений тетки, она выскочила в прихожую, оттуда — на лестницу, подпрыгнула от ощущения воли и бросилась вниз. Лестница загудела. Но в груди Ирочки гудела не лестница, а сама жизнь. Ирочка летела вниз, и ей казалось, что она за кем–то гонится, кого–то нагоняет и вот–вот опередит… Ей казалось, что сейчас она вылетит на синий простор и там случится нечто необыкновенное…
Конечно, ей следовало помочь Ивану Егоровичу, но она не могла. Необходимо было немедленно обежать все ближние дома, арки, дороги, узнать, где тут магазины, далеко ли кино, троллейбус, почта.
Вернулась Ирочка в ту минуту, когда из их квартиры выскочил красный и злой шофер. Он не попрощался с Ирочкой и пошел вниз, ругаясь вслух. Ирочка вошла, зная, что ей сейчас попадет. Не помочь тетке и дяде таскать их вещи было настоящим хамством. Войдя очень тихо, Ирочка вытянула шею, чтоб увидеть, что происходит в большой комнате, и сердце ее упало. Светлое чудо, каким ей казалась большая комната, было осквернено грязным хламом. Тетка с молотком в руке стояла рядом с обнаженным розовым, в синих полосах матрацем на ножках, который назывался тахтой. Она что–то говорила. Ирочка прислушалась.
Тетка говорила с обычным для нее нудным отвращением к собеседнику, кто бы он ни был: муж, племянница, соседка, главный врач в больнице или даже сам Маркс, если бы он явился к тетке.
Нина Петровна не видела Ирочку, иначе все–таки не стала бы так грубо разговаривать с мужем.
— Что ты мелешь, Иван! Это же просто глупо!
— Не надо львов! Не надо. Не допущу! — с каким–то неведомым Ирочке отчаянием бросился на жену Иван Егорович. — В них вечные клопы. Сказано, не позволю!
— Иван?! — спокойно удивилась тетка.
Наступила мертвая пауза. Ирочка уже сделала движение, чтоб тихонько войти в комнату и невинно взяться за дело, но тетка пустила в ход самые лающие интонации своего голоса:
— За этот ковер в двадцать четвертом году мы заплатили двадцать три рубля червонцами…
— Эти львы мне всю жизнь не нравились! — яростно перебил ее Иван Егорович. — Зачем русским людям львы? — В голосе его прозвучало искреннее недоумение. — Подумаешь, двадцать три рубля! Удивила! Рыночная вещь!
— Ах, вот что! Рыночная… Почему же ты не покупал персидские ковры? Разве я тебе запрещала?
Она саркастически засмеялась.
— Не вбивай в стену гвоздь! — закричал Иван Егорович. — Не вбивай!
Ирочка с радостью отняла бы у тетки молоток. Она никогда не слышала, чтобы Иван Егорович кричал так отчаянно. Только вот беда: в его крике не было ничего страшного. И все–таки Нина Петровна удивилась.
— Что такое? — глухо спросила она. — Ты серьезно?
— Через мой труп! Слышишь? Положи молоток!
— Иван! Я говорю!
— А я говорю, не позволю!
Ирочка понимала, что Нина Петровна была ошеломлена. Сама она тоже была ошеломлена невиданным упорством дяди.
— Ты с ума сходишь? — закричала теперь уже тетка. — Какое значение может иметь ковер?
— Может… Пойми ты… — Иван Егорович силился втолковать ей свою мысль. — Львы здесь ни к чему! Грязные, линялые. Ну их к черту! Нельзя!