— Мы, слава Богу, еще об этом не думаем, — ответил приор.
— А, сердечно поздравляю! — возразил староста. — Но позвольте еще раз вам сказать! Плохо рассуждаете, плохо действуете!
— Оставьте, пожалуйста, нам самим заботу о себе, — угрюмо и презрительно сказал Замойский.
— Ну, воля ваша, — подхватил Калинский, отправленный с письмом. — Если вы так гнушаетесь моим доброжелательством, не буду более навязчивым.
И, недовольный, он быстро повернулся, думая, что его будут удерживать, если он их устрашит; но никто об этом и не думал, и Калинский так быстро вышел в ворота, что еще брат Павел не успел закрыть их за ним, как пришлось снова отворять.
— А теперь в монастырь! — воскликнул приор. — В ком есть Бог и вера в сердце, советуйте и помогайте.
Молча перешли все через двор и собрались в келье приора. Здесь все обеспокоенные окружили его. У дверей был послушник Рудницкий, чтобы караулить и никого не впускать без доклада, а приор начал так:
— Нежданное несчастье! В монастыре подготовляется измена. Хотя я и не знаю кто, что и как, но с Божьей помощью все узнаем. Неприятель завел сношения с нами, ночные посещения и переговоры через стены; это нужно прекратить и покарать… Скажите прежде, не подозреваете ли кого?
— Всех! — горячо сказал Чарнецкий. — А прежде всего немцев! Я уже ясно вижу это, что какое-то лихо плетется, так как нет ни повиновения, ни охоты вот уже несколько дней.
— И я заметил то же самое, — сказал Замойский, — но не могу никого назвать; почти весь гарнизон можно заподозрить. Уже несколько дней не добьешься ничем повиновения, ни мольбами, ни побоями, ни руганью. Люди точно каменные, двигаются неохотно, стреляют скверно, а едва выпустишь из глаз, уже собрались во дворе, шепчутся, советуются и что-то передают друг другу.
— Коли так, то несомненно, — сказал приор, — что есть измена. Я, может быть, несправедлив, но мне что-то говорит, что Вахлер-пушкарь — глава и зачинщик.
При этих словах все, как бы внезапно озаренные светом, вскрикнули:
— Наверно он!
— Я видел, как он созывал людей.
— По ночам ползает и шепчет.
— Отовсюду ходят к нему…
— Нам остается убедиться в этом и помешать злодею, — заключил приор.
— Позвать его сюда, — сказал Замойский, — он испугается.
— Такова была и моя первая мысль, — сказал Кордецкий. — Садитесь все и пошлем за ним.
Немедленно Рудницкий послал послушника за пушкарем, которого позвали под предлогом выдачи платы.
Беспокойство охватило всех. Лица изменились; каждый начинал ощущать страх, так как опасность своей таинственностью исполински возросла в их глазах. Блики на стенах казались неприятельскими, гром пушек взрывами стен. Только приор, погрузившись в размышления, сидел молча.
Двери широко распахнулись, и вошел Вахлер. При виде сидящего вокруг стола начальства с приором, как бы собравшегося судить его, так как они обернулись к нему с суровыми лицами, пушкарь побледнел, как полотно, забормотал что-то непонятное и хотел броситься назад в двери, как бы думая о бегстве. Но он рассудил, что этим одним он выдал бы себя и, собравшись с мужеством, сделал шаг. Но взгляд Кордецкого, который не спускал с него глаз и вперил в него испытующий взор, снова смутил его; он опустил голову и хотел отвернуться, сам не зная, что делает. Глухое молчание царило в келье. Все вместе с приором преследовали его взглядом; под этими взорами, как под выстрелами, теряя все более самообладание, изменник внезапно бросился к дверям с проклятиями.
— Вахлер, — ласково позвал его приор. — Ответь на вопрос.
— Что и на что? На что я должен отвечать? — бормотал невнятно пушкарь.
— С кем, когда и как уговорился ты об измене и сдаче Ченстохова?
Эти слова его поразили, как удар грома; он стоял оцепенелый, остолбенелый, одеревенелый. Чарнецкий подскочил к нему.
— Так-то, негодяй! Все известно! И не думай отпираться, а если хочешь сохранить жизнь, сейчас же говори правду; если нет, то сейчас же на виселицу.
Вахлер упал на колени и сложил дрожащие руки; прежде чем он открыл рот, он уже повинился. Оставалось только расспросить.
Приор за это чудо возблагодарил Бога.
Кшиштопорский направился к нему грозный, суровый, взял со стола бумагу и сделал вид, что читает.
— Говори, — сказал он, — кто сообщники твоего дела?
— Я… простите… я ничего не знаю… я… Натан…
И заикаясь и каждую минуту прерывая речь плачем, складывая руки в ожидании смерти, которую он считал неизбежной, Вахлер рассказал, как соблазнил его Натан, о чем они переговаривались, и что уже было условлено открыть фортку и впустить ночью шведов.