— Были? Мы враги поныне! — возразил он. — Но что из этого следует?
— Понимаете ли вы, что все свяжут ваше имя с исчезновением Ганны?
— Чувствую, что так быть должно.
— Совесть-то у вас спокойна? Можете поклясться, что это не ваших рук дело?
— Чтобы заподозрить человека в преступлении, нужно иметь больше оснований, чем обоюдная вражда… необходимы доказательства, а доказательств быть не может.
— А как вы это знаете? — ухватился приор за его последние слова.
— А так, что у меня не то сегодня в голове, — холодно ответил Кшиштопорский, — не утаю, я рад, что с Ляссотою стряслась беда; но в этом деле нет моей вины. Впрочем, что ж я стал бы делать с Ганной? Может быть, вы даже знаете, что она внучка моей жены?
— Пан Николай, нет Божия благословения на ненависть.
— Но Бог не велит прощать вину, если виновный не раскаян.
— О, да, велит.
Кшиштопорский немного отвернулся и замолчал, пожав плечами.
— А ну их! — сказал он спустя минуту, — пусть себе подозревают… я не виноват.
— Пост ваш на стене, как раз напротив помещения Ляссоты; вы не могли не видеть, как она вышла… нет ли у вас каких-нибудь примет, подозрений на кого-нибудь?
— Я смотрю на шведский лагерь, а не в чужие окна.
С этими словами он направился к стене, а приор отошел, вздыхая. Мимо пробежала, как молния, вне себя, с распущенными волосами и в развязанном платке старуха-нищенка взывая во весь голос:
— Правосудия, правосудия! Злодейство… Бок о бок с Божьей Матерью такое преступление!
Миновав приора, она побежала под окно Ляссоты, заглянула в него, окинула взглядом холодные камни влажной мостовой, осмотрела дверь, и так же стремительно кинулась на двор. Повернулась, снова осмотрелась, увидела на стене Кшиштопорского и заломила руки.
— Он! — крикнула во весь голос. — Он! И ткнула в него исхудалым пальцем.
Кшиштопорский, услышав этот возглас, невольно вздрогнул, оглянулся и закусил губы. Старуха бросилась вслед за настоятелем; но, одумавшись, вернулась с полпути, опустила на глаза платок и, придя в себя, все медленней и медленней пошла и села под окном братьев Ляссот. Здесь она вынула свой заповедный кусочек хлеба, стала целовать его и плакать, как бы советуясь сама с собою, и шептать:
— Нет, нет, не может быть, он не убил ее; она найдется, он ее здесь же где-нибудь упрятал. Ой, чувствую, что это его дело! Бедное дитя, и за что ты расплачиваешься! За чьи-то старые грехи, за давнишние дела и месть! Но Матерь Божья смилуется… этого быть не может… я отыщу ее. Бедное дитя! — повторила она, — погибнуть так безвинно! Но, может быть, старик еще бедней… ему лучше было бы умереть, чем осиротеть вконец!
Она долго плакала, так долго, что в сердце стала откуда-то вливаться бодрость. Заметив, что люди дивятся ее отчаянию и плачу, она, точно чудом, вернулась к обычному веселому настроению духа; стала приплясывать, смеяться; обманула всех… завертелась и исчезла.
IX
Как Миллер, разъяренный, собирался повесить монахов; но, убоявшись поляков, обращает все в шутку
Миллер был очень удивлен, когда увидел возвращающегося отца Захария. Выражение лица его было такое же и тот же взгляд, как перед уходом; он не был ни угнетен, ни истомлен, даже не торопился; значит, не приносил никаких новостей, имевших что-либо общее с вожделенной сдачей. Блэшинский молился про себя и призывал свой смертный час, так как оба были уверены в его неизбежности.
Нахмурив брови и пылая тем большим гневом, что затаил его и не дал вырваться наружу, Миллер принял обоих приведенных к нему ксендзов. Генерал был окружен вождями: был тут князь Хесский, смотревший на Миллера очень свысока и уклонявшийся от разговоров с ним; Садовский, упорно хранивший молчание и не скрывавший своего отвращения к начальнику; здесь же вертелся Вейхард, то льстивый, то насмешливый, то загадочный политик, искусно умевший подсказать собственное мнение, но так, чтобы можно было от него отречься.
Был вечер, и обширная палатка Миллера представляла живописную картину. В ней, следуя обычаю, были поставлены столы для всех начальствующих. Для освещения были поставлены паникадила с восковыми свечами, явно взятыми из ризниц или сорванные с катафалков; тут же стояли высокие и тяжелые церковные подсвечники. Среди скатертей выделялись богато расшитые престольные покровы. На стенах были развешаны доспехи, мечи и прочее оружие, богатые польские колчаны, роскошные гербовые ковры; вдоль стен были положены бархатные седла с наборами из накладного золота, с самоцветными каменьями и разнообразнейшая утварь, явно награбленная отовсюду.