При этом он для большего действия раскатился таким смехом, что, казалось, все, и даже Кондратий, должны схватиться за бока. Но сощуренные глаза Александра Вадимыча отлично видели, что смех не удался. Князь напряженно улыбался, Григорий Иванович поднес было ко рту цыплячью ногу, да так с ней и застыл, мучительно сморщив лоб. Катенька подняла «а отца глаза, темные от злобы и тоски, и сказала, едва сдерживаясь:
– Папа, перестаньте, я уйду. – И сейчас же щеки ее залил густой румянец. Она поднялась.
– Стой! Не смей уходить! – уже гневно закричал Волков. – Я объявляю: вот жених, а вот невеста. Подойди, князь, вались в ноги, проси прощения.
Князь, страшно побледнев, медленно снял салфетку, встал, фатовски приподняв плечи, подошел, подрагивая коленками, и сказал омерзительным голосом:
– Надеюсь, дорогая, вы простите мне все прошлое, – при этом схватил и сжал ее руку.
Катя медленно, как во сне, высвободила руку, побледнела до зелени и тяжело ударила князя по лицу.
4
Так внезапно оборвался хитро задуманный Волковым ужин. Князь стоял, опустив голову, лицом к двери, в которую стремительно вышла Катя. Григорий Иванович закрыл руками лицо. Волков же, держа вилку и нож, свирепел, поводя глазами.
Вдруг вошел Кондратий. Рот его был решительно сжат, глаза колючие, большим пальцем он показал через плечо и проговорил:
– Конюшонок докладывает, что баба эта – давешняя – сейчас из амбара убегла и очень нерасторопна насчет воды…
– К черту с бабой! – не своим голосом закричал Александр Вадимыч. – Иди к черту с своей бабой! Понял?
Кондратий, мотнув головой, скрылся. Волков сдернул с шеи салфетку, подумал, рванул салфетку н, широко расставляя ноги, побежал в коридор за дочерью.
Князь же присел к столу, налил вина, подпер покрасневшую щеку и усмехнулся.
– Все это мелочи, – сказал он.
Григорий Иванович сейчас же отошел от стола, дрожа так, что стучали зубы. Вдалеке слышно было, как Волков дотопал до конца коридора, и оттуда донесся глухой его голос.
– Как смешно: «нерасторопна насчет воды», – сказал князь. – Правда?
Он усмехнулся, дернул плечом и на цыпочках подошел к двери, на один миг припал, ослабев, к дверному косяку и вышел.
«Они все погибнут сегодня же, – подумал Григорий Иванович. – Что они делают? Все это князь… Он – как зараза. Почему не прогонят его?.. Выгнать и сказать: не огорчайтесь, Екатерина Александровна, я же люблю вас как… Что – как? Я просто дурак! Уйду отсюда пешком, сию минуту. Не понимаю здесь ничего. Какой любви им нужно? Им нужно мучиться – вот что, а не любить. А я и без нее проживу, у меня своего много, на всю жизнь хватит… А вот она отравится сейчас, непременно отравится, а я о себе забочусь. Чему обрадовался? Да я последний мерзавец, если так. Все только о себе думают: и князь, и Волков, и я, этим и замучили ее… Святая моя, несчастная…
Григорий Иванович запутался и в тоске не знал – уйти ли ему, или ждать? А чтобы не слышать ужасных этих голосов в конце коридора, отправился в сад, постоял у темных кустов, вспоминая, что же еще случилось скверного, и вышел на выгон к амбару.
«И Саша в этот водоворот попала, – думал он, глядя на раскрытую дверь амбара. – Как завертит вода воронкой – все туда затянет…»
И сейчас же понял слова князя: «Как смешно – нерасторопна насчет воды!» Саша бросилась в пруд… Конечно… Выбежала из этой двери, кинулась по выгону и – в пруд!
Григорий Иванович охнул и побежал, болтая руками. На берегу пруда, там, где вода была черная от тени ветел, стояли Кондратий и конюх. У ног их на траве навзничь лежала Саша. Конюшонок, сидя на корточках, глядел в ее неподвижное, с раскрытым ртом, белое лицо.
– Ничего, отойдет, – сказал конюх подбежавшему Григорию Ивановичу. – Как я ее потащил – дышала еще, отдыхается.
– Отдышится, – сказал Кондратий. – Обморок. Григорий Иванович присел над Сашей, расстегнул, обрывая пуговицы, черную кофту и приложил ухо под ее твердую, высокую грудь, – она была еще теплая. Тогда он начал закидывать ей руки, нажимать на живот, приподнимать и опускать ее тяжелое тело. Конюх, помогая, рассказывал:
– Видим, баба бежит, непременно это она, говорю, и покликал: «Саша, а Саша». Она – ничего, подошла, только трясется, как больная. Я спрашиваю: «Барин выпустил тебя?» – «Выпустил». И на воду глядит. «Куда же ты, говорю, пойдешь, Саша?» – «Прощайте», – отвечает, да так заплачет – и пошла к плотине. Я еще посмеялся – очень плакала шибко. А она зашла на плотину и зовет: «Конюх, ты здесь?..» – «Иди, проходи плотину-то», – кричу ей, а самому уж страшно… Вдруг она – бух в воду…
– Дяденька, она с плотины не тебя звала, – сказал конюшонок.
– А ты молчи, – цыкнул конюх и щелкнул конюшонка по стриженому затылку. – Мальчишка противный!
Григорий Иванович, наклонясь к Сашиному рту, старался вдунуть в нее воздух, руками раздвигал за плечи ее грудь. Вдруг холодноватые губы ее дрогнули, и Григорий Иванович быстро отвернулся, словно от неожиданного поцелуя. Саша пошевелилась. Ее приподняли, посадили. Из раскрытого ее рта отошла вода. Саша закатила белки глаз и застонала.
– К садовнику в теплушку отнести женщину, – сказал Кондратий. – Ах, баба, дурья голова…
5
В конце белого коридора, прислонясь затылком к двери, покрытой ковром, стояла Катя и упрямо сжимала губы на слова отца, который все старался схватить ее руку, но она заложила руки за спину. Князь стоял неподалеку, под висячей лампой.
– Я тебя заставлю извиниться, – заикаясь от злости, повторял Волков. – Это откуда у тебя мода – по лицу драться? Ты от кого научилась? Дай-ка руку, дай! Я тебе говорю – извинись!
Но Катенька еще крепче прижалась к пестрому ковру, коса ее развилась и упала на плечо, круглое колено натянуло шелк серого платья, охватившего стан под высокой грудью.
Князь уловил это движение и, глядя на колено, почувствовал знакомую боль в груди. Чувство было острое и ясное. Нечаянно согнутое колено будто распахнуло перед ним все покровы, и Катенька представилась женой, женщиной, любовницей. Он покусал пересохшие губы и двинулся вдоль стены.
– Да ты шутишь, что ли? Или я сплю? – продолжал Александр Вадимыч, с которым никогда не случалось столько неприятностей подряд. На мгновение ему показалось, что не сон ли это, и он сейчас же затопал ногами, крича: – Отвечай, каменная! – Но дочь продолжала молчать, и он повторял, теряясь: – Проси прощенья, ну же, проси прощенья!
– Нет, лучше умереть! – быстро сказала Катенька. Она глядела на медленно подходящего князя, и брови ее сдвигались. Она не понимала, на что он глядит, зачем подходит, и, следя, вытянула даже шею, и вдруг, поняв, залилась румянцем и подняла руку…
Александр Вадимыч потянулся, чтобы схватить дочь за руку, но не поймал и сердито крякнул, а князь, подойдя, проговорил глухим голосом:
– Екатерина Александровна, теперь еще почтительнее прошу вас не отказать мне в вашей руке.
Глаза его были сухие, немигающие, страшные, лицо обтянулось. Волков воскликнул;
– Ну вот видишь, Катюшка! Эх, дети, плюньте, поцелуйтесь!
Но Катенька не ответила, только нагнула голову и, когда отец подтолкнул было к ней князя, быстро скользнула за ковер, хлопнула дверью и щелкнула ключом.
– Видели?.. – закричал Волков. – Нет, врешь!
Он приналег плечом на дверь, но она не поддавалась, и он принялся колотить в нее кулаками, потом повернулся и ударил каблуком.
– Не нужно, оставьте, уйдем, – зашептал князь в необычайном волнении. – Я знаю, что она ответит. Уйдем, ради бога.
Но упрямого Волкова долго еще пришлось уговаривать. Наконец он отер пот с лица и сказал:
– Вот, брат, не так-то просто дочерей замуж выдавать, – штука трудная, вспотеешь. Только уж ты, пожалуйста, молчи, не суйся. Я сам все устрою.
Когда в дверь перестали стучать и шаги затихли, Катенька легла ничком на кровать, обхватив обеими руками подушку.
«Так его и нужно, и хорошо», – повторяла она, видя (словно подушка была прозрачная) глаза Алексея Петровича, сухие и страшные. Боясь понять то, что она прочла в них, Катенька повторяла гневные слова, но они уже потеряли и остроту и смысл, словно весь ее гнев ушел в тот безобразный взмах руки, словно этим ударом она связала себя с князем так сильно, как никогда не вяжет любовь.