— Ну, что же, — сказал он, — отсидели вы свое, пора и домой. Молодая жена дожидается. Меня отец посылает. Хотите на свободу? Из плена никто не отпускает даром.
— Выкуп дам, — сказал Пшемко сухо и кратко.
— Отец хочет земли, — возразил Толстый.
— Земли не дам! — поспешно вскричал Пшемко. — Буду гнить тут, а отцовского наследства делить не стану.
Генрих Толстый, хотя его и не приглашали, сел на скамью и подбоченился.
— А если втолкнут назад в подвал?
— Божья воля! — ответил Пшемко. — На войне раз повезет, раз — нет. Что будет завтра, никто не знает.
Толстый ударил его по коленке.
— Сколько дадите денег? Пшемко живо повернулся.
— Говори, сколько хочешь; дам, что могу.
Стали торговаться. Мина, стоя в темном углу, слушала с напряженным вниманием. Остановились на тысяче гривен.
— Посылайте же тогда в Познань, чтобы вам привезли, или за границу, иначе вас не выпустим.
— А слово рыцаря?
— Э, э! Слово ветер! — засмеялся Толстый. — Деньги на стол! Вдруг нетерпеливая Мина выскочила из угла. Генрих, увидев
ее, засмеялся — он слышал, видно, кто это — и с любопытством присматривался.
— Не надо за деньгами посылать в Познань! — закричала она. — Тысяча гривен найдется и в Лигнице для польского князя.
Ничего больше не говоря, она подошла к Пшемку.
— Готовьтесь в путь-дорогу, — сказала она радостно, — до завтрашнего утра я внесу выкуп!
С этими словами схватила платок, затянула пояс и выбежала, грохнув дверью. С утра она для удобства переоделась в женское платье — было ей к лицу.
Генрих Толстый встал.
— Черт, не баба, — сказал он, — но чтоб нашла для вас в Лигнице тысячу гривен, не могу поверить.
VII
В течение нескольких часов, которые Мина провела в Лигницком замке, успела она перезнакомиться со многими; сумела сдружиться с несколькими немецкими офицерами, разговорилась с придворным каштеляном, познакомилась с гофмейстером, расспросила Сонку.
Как и во всех современных польских и польско-немецких городах, и в Лигнице было достаточно евреев, торговавших всем, а охотнее всего — деньгами. Мина и рассчитывала, что за хорошие проценты достанет у них денег для князя.
Сонка упомянула в разговоре с ней о богатом Иоэле, каштелян говорил о зажиточном Иуде Леви. В замке оказался услужливый старик-солдат, давно здесь устроившийся, не годный к военной службе, но державшийся Рогатки и помогавший ему сечь ослушников-дворовых.
Кривой, с вышибленным глазом, но все еще сильный Ганс предложил Мине свести ее в город, показать дом Иоэля и познакомить с Иудой.
Выйдя из замка, они спустились в кривые улицы, переполненные домиками, так разбросанными, что без провожатого никто бы ничего не нашел.
Улицы, вернее, переулки были полны грязи, мусора; везде виднелись лужи с переброшенными кое-где качающимися досками для перехода на другую сторону. Дома все деревянные, с крепкими, высокими заборами; солдаты так бушевали, что мещане принуждены были вечно быть начеку, ставить прочные ворота и надежные заборы.
На небольших площадях виднелись немногочисленные лавки с местными торговыми весами (медным тазом), с мясным рядом, где висели куски мяса, обувь, пояса, одежда… На выступающих слегка ставнях лежал хлеб, стояли блюда и всякая еда… Из-за них выглядывала иногда голова старухи или мужчины в высокой шапке.
Убогие жители, редко проходившие мимо, мало чем по одежде и внешнему виду отличались от поселян.
В нескольких шинках с пивом и медом слышна была музыка и крики полупьяных немецких кнехтов, которыми был наполнен город. Много их с песнями бродило по улицам.
Кривой Ганс шел все дальше и дальше, так что нетерпеливой Мине надоело тащиться, но на все обращения к нему он указывал рукой вперед, и так дошли они до самых валов, где под тенью двух старых больших деревьев стоял домик.
Здесь забор был еще крепче, чем в других домах, кроме того, тяжелые дубовые ворота, калитка и над ней окошко, совсем как в крепостях.
Ганс принялся стучать и звать, пока наконец не послышались чьи-то шаги, шлепками приближающиеся к калитке. Начался длинный разговор, и наконец, хотя их не впустили вовнутрь, но показался из-за калитки худощавый, небольшого роста человек, согнутый, грязно и бедно одетый; редкую седую бороду перебирал он длинными высохшими пальцами.
На нем не было ни шапки с углами, предписанной тогда для ношения евреям, ни красного кружка на груди на левой стороне платья, что в силу постановлений Синода должно было отличать евреев от христиан, с которыми им запрещалось водить дружбу. Само лицо старика свидетельствовало о его восточном происхождении. Горбатый нос, черные, как уголь, глаза, все черты лица были чужие, не славянские и не немецкие. Еврей хотел было сейчас же войти во двор, когда Мина, схватив его за длинный рукав, начала: