Таким образом, алчность Матюши к деньгам вела его на позорный костер. Накануне назначенного для казни дня мещане привезли на городскую площадь дров и укладывали их в костер. Из ближнего города привезли палача, который должен был сжечь Матюшу. Это случилось в субботу, ровно через неделю после смерти старосты. В воскресенье должна была совершиться казнь.
К чести его, Матюша был набожен. Ему, как уроженцу Кракова, где с молоком матери всосал он правила святой католической веры, все в этом богохранимом городе напоминало о милосердии и благости Божией. Теперь, в последние минуты злополучной своей жизни, он думал о том свете, который ожидал его, о вечном огне, которым будет сгорать он спокон века, как святотатец, чародей и убийца, — и попросил священника, которому бы мог открыть свою душу и просить об отпущении ему тяжких грехов. Помогая Твардовскому в сатанинских делах его, он сам, однако, никогда ни видал дьявола, — по слабоумию своему не оценивал всей тяжести грехов и никогда не отрекался от Бога. Раскаяние его в последние минуты было неподдельно и искренно.
— Боже милосердый и праведный! Помилуй меня! Отврати от меня чашу, которую я сам уготовил себе! — восклицал он, обливаясь слезами.
В то время, когда он взывал так к Богу, заскрипели темничные двери на ржавых петлях и в комнату вошел приезжий ксендз, потому что местный пробощ [15] и викарный поехали провожать тело старосты в фамильный склеп, находившийся в монастыре Августинцев в Брест-Литовске.
Матюша рыдал, стоя на коленях:
— Отец! Спаси меня! — говорил он, всхлипывая.
Ответом ему был сардонический смех… Вздрогнул Матюша от этого знакомого ему смеха, поднял голову, взглянул, — и луч света, пробравшийся сквозь узкое тюремное окошко, ударявший прямо в лицо монаха, позволил ему рассмотреть его. Так! Нет сомнения! Перед ним стоял Твардовский.
Матюша едва не лишился чувств от страха. Он упал на землю и несколько минут лежал неподвижно. От Твардовского он вправе был ожидать справедливого мщения. Твардовскому стало жалко верного, но безрассудного слуги своего.
— Встань, — сказал он ему. — Славную заварил ты кашу. Видишь ли, куда привела тебя твоя глупость! Теперь ты на один шаг от костра, и никакая сила человеческая не в состоянии освободить тебя…
— Ах, знаю, знаю, добрый, милостивый господин мой. Проклятая алчность к золоту погубила меня. Каюсь тебе… Прости меня!
— Не следовало тебе мешаться не в свое дело, браться за то, что выше твоих понятий… До сих пор ты был мне верным и усердным слугою, и я не ждал от тебя такой черной неблагодарности. Неужели и тебя успели развратить люди?
— Не укоряй меня, благодетель мой, — отвечал, рыдая, Матюша. — Спокойно пойду на смерть за вину свою, но не напоминай мне о моей неблагодарности… За тысячу золотых решился я изменить тебе — убежал от тебя! О, я несчастный!
И Матюша рыдал, ломая в отчаянии руки.
— Ну, а чем бы ты заплатил мне, — сказал Твардовский, — если б я спас тебя теперь!
— Чем? — вскричал Матюша. — И ты спрашиваешь меня об этом?.. Ты хочешь дать мне жизнь и спрашиваешь меня, пожалею ли я для тебя этой жизни?.. Она вся твоя, эта жизнь вся твоя, как была до той минуты, покамест проклятое золото не обольстило меня!
— Поклянешься ли ты мне в том что будешь служить верно, что будешь свято исполнять все, что я прикажу тебе?
— Клянусь и сдержу клятву, пойду за тобою хоть в ад, всюду, всюду, во всякую минуту жизни; буду весь твой душой и телом, буду для тебя больше, чем слугой; буду невольником, рабом, псом смердящим!..
— Помни же слова свои. Вставай и иди за мной. Но помни, — прибавил Твардовский, — что при одной мысли об измене тебя ждет жестокая, мучительная смерть.
— Пусть она поразит меня при одной мысли об измене тебе, моему благодетелю, моему спасителю!
— Ступай за мной!
С этими словами Твардовский взял Матюшу за руку и, отворив дверь, вышел из темницы. Дивился Матюша, глядя на стражу, которая пропустила их мимо себя, и не было предела его удивлению, когда, по выходе из темницы, Твардовский указал ему из окна замка на кипевшую народом площадь.
— Видишь ли, — сказал он, — минута твоей казни ускорена; смотри.
Смотрел — и не верил глазам своим Матюша. Смотрел он на свою собственную казнь, видел самого себя, видел, как ввели его на костер, как палач привязал его к позорному столбу, как подложенный под дрова огонь взвился широким пламенем, как лизнул его длинный, змеиный язык этого пламени; видел он свои предсмертные мучения и судороги, слышал свой собственный голос, исторгнутый из глубины души невыразимыми муками… И вот, наконец, густое пламя охватило весь костер и закрыло его своею огненной пеленою, засмолило густым смолистым дымом, — и среди шума, проклятий и рукоплесканий толпы, среди треска дров и шипения смолы, замерли его плачевные, раздиравшие душу стоны…