— Конечно, — возразила Клинг, — что бы это было, если бы им позволяли осквернять самые святые вещи!
— Я знаю, что это за личность. Это издатель какой-то газетки, некто Эрель… Уже давно было замечено, что он слишком много себе позволяет; наконец, он что-то пересолил в своих "Dresdner Merkwürdigkeiten", и мы приказали прокатить его по городу на таком же осле, каков он сам.
— Это справедливо, — воскликнула Клинг, — это очень хорошо, с этими людьми нужно быть в высшей степени строгими! Прекрасный пример! Я была бы очень рада, если бы ему следовали в Вене и если бы попались в наши руки те, которые в Гамбурге и Гаге позволяют себе обнаруживать сокровеннейшие тайны дворов.
Они еще некоторое время смотрели в окно, как с криком толпился народ.
Несчастный старец Эрель, по-видимому, ослабев, качался направо и налево, так что казалось, что вот-вот он упадет, но сопровождавшие его алебардщики хватали его за руки и опять усаживали, а так как это их злило, то не обошлось без пинков, которыми они награждали злополучного писателя, который, совершив такое преступление, позволял себе еще притворяться неженкой.
При повороте улицы это зрелище, а с ним вместе и толпа исчезли за углом, а Клинг опять уселась в свое кресло.
Кто бы мог тогда подумать, что тот, над которым немилосердно ругались, представлял собой зачаток той непобедимой силы, которой обладает современная нам журналистика.
Это зрелище нисколько не расстроило ни вечно говорящей Клинг, ни Сулковского. Исчезнув из глаз, оно исчезло также и из памяти; она опять начала шептать и допытываться. Хозяин, однако, довольно сухо и осторожно отвечал на задаваемые ему вопросы.
— Дорогой мой граф, — прибавила, наконец, посланница, — вы должны отлично понимать, что мой двор заботится о том, чтобы только здоровое влияние имело доступ к курфюрсту и даже к моей высочайшей воспитаннице. Правда, по официальному акту вы отказались от всяких претензий и приняли прагматическую санкцию. Но… вас легко могут ввести в искушение. Двор мой доверяет вам, граф, — прибавила она тихо, — и вы можете на него рассчитывать, потому что он умеет быть благодарным.
— Я считаю себя одним из самых верных слуг его императорского величества, — отвечал Сулковский.
Клинг встала и поправила свое платье, так как, несмотря на лицо и годы, она очень заботилась о своем наряде. Оглянув себя в зеркале, она улыбнулась и присела.
Сулковский подал ей руку и проводил к ожидающим ее придворным носилкам, в которых два гайдука в светло-желтой ливрее тотчас понесли долго кланявшуюся и улыбавшуюся Сулковскому баронессу.
X
Вскоре после описанных нами сцен, в обеденный час, который был в то время столь ранним, что во дворце в два часа уже вставали от стола, Брюль, в высшей степени усталый, вбежал в свой дом.
На лице его, всегда сияющем, было заметно раздражение. Он взглянул на часы и, не давая себе столь необходимого отдыха, побежал уже в знакомую нам гардеробную.
Четыре лакея ожидали здесь его превосходительство, пятым был Геннике, стоявший у дверей с очень кислым выражением лица, и, по-видимому, требующий аудиенции. Увидав его в зеркале, Брюль нетерпеливо повернулся.
— Что тебе? — спросил он.
— Дело необыкновенной важности, — мрачным голосом сказал Геннике.
— Но у меня есть безотлагательное дело, — с нетерпением возразил Брюль.
— А у меня еще более безотлагательное, чем у вашего превосходительства, — проворчал бывший лакей.
Видя, что не отвяжешься от него, министр быстро подошел к порогу и остановился тут, ожидая что ему скажет его наперсник, но советник покачал головой и дал понять, что здесь, при свидетелях, он говорить не может. Министр быстрыми шагами возвратился в кабинет и, заперев дверь, сказал:
— Говори же скорее.
Геннике засунул руку с длинными пальцами в карманы своего камзола и, пошарив в них, добыл оттуда что-то блестящее и молча подал Брюлю.
Это была монета или медаль величиной в талер. Брюль подошел с ней к окну, так как день был пасмурный. Глаза его со вниманием стали рассматривать медаль, на одной стороне которой был изображен трон, с сидящей на нем фигурой в халате и с трубкой; в фигуре этой было легко узнать или вернее угадать молодого курфюрста; три фигуры составляли подпору трона; две из них в княжеских костюмах, а третья в лакейской ливрее. Повернув медаль, можно было прочесть сатирическое двустишие, относящееся к Сулковскому, Брюлю и Геннике: