— Нет, я еще не взбесился, — отвечал Вацдорф, — но ручаюсь, впрочем, чтобы этого не случилось.
— Что же с вами, исповедуйтесь?
— В таком случае, если только колени Фаустины заменят исповедальню.
— Язычник ты этакий, — засмеялся иезуит, — что с тобою говорить!..
— Ничего, отец мой, свет мне кажется глупым, вот и все.
— Carissimo, прости! — сказал падре. — Это ты кажешься мне глупым, когда болтаешь несообразные вещи. Когда на тебя найдет такой стих, ступай в поле, где нет никого, в лес, где только оленей можешь испугать, поругайся как следует, проклинай все, накричись вволю и тогда, успокоившись, возвращайся в город. Тебе, вероятно, известно, что уже в древности употребляли это средство те, которые не умели держать свой язык на привязи.
Вацдорф слушал совершенно равнодушно.
— Жаль мне тебя, — прибавил Гуарини.
— Если бы вы знали, как мне вас всех жалко! — вздохнул Вацдорф. — Но кто же рассудит, кто из нас прав и чье сожаление лучше?
— Оставим это, — заметил иезуит и взялся за шляпу.
Фаустина, сидя на диване, старалась успокоиться от своей итальянской злости; Гуарини подошел к ней и покорно поклонился:
— Еще раз осмеливаюсь просить ваше превосходительство за этого poverino. Сделайте это для меня.
— Вы и без меня сделаете все, что вам будет угодно, — возразила Фаустина, — но даю вам честное слово, что если вы заставите меня играть с ним, то я ему публично дам пощечину.
Гуарини покачал в обе стороны головой, поклонился и пошел с докладом к королевичу.
Это был час приятного отдыха, которым Фридрих пользовался с роскошью после несколько часового ничегонеделания: час трубки и халата, Фроша и Шторха, Сулковского, Брюля и отца Гуарини, так как, кроме их, никто не был допускаем к королевичу в это время.
Гуарини входил, когда ему было угодно. Не было более приятного и во всем соглашающегося собеседника, чем он. Когда королю желательно было посмеяться, он его смешил; когда он хотел молчать, падре помогал и в этом; спрошенный отвечал всегда весело и никогда ни в чем не противоречил.
В комнате курфюрста не было никого, кроме Брюля.
Он стоял перед государевым креслом с умиленным выражением лица и что-то нашептывал. Королевич внимательно слушал и покачивал головой.
— Слышите, отец мой, что он говорит? — сказал он входящему.
Гуарини подошел.
— Продолжай, — сказал Фридрих.
Брюль стал говорить, меряя глазами падре Гуарини.
— Ум беспокойный, насмешливый, и с некоторого времени сделался, неизвестно по каким причинам, прямо невыносимым.
— Вот что, — прошептал королевич, — это плохо…
— О ком речь? — тихо спросил иезуит.
— Я осмелился обратить внимание его величества на Вацдорфа. Гуарини вспомнил недавнюю встречу с ним.
— Действительно, и я замечаю в нем много необыкновенного.
— Тем более, — прибавил Брюль, — что при дворе эта болезнь очень заразительна и пристает к другим…
Королевич вздохнул и ничего не ответил, по-видимому, это ему наскучило.
— Где этот шут Фрош? — вдруг спросил он. — Верно спит уже где-нибудь в углу.
Иезуит поспешил к двери и, выглянув в переднюю, сделал знак. Фрош и Шторх тотчас пустились в перегонки и с такой быстротой влетели в комнату, что Шторх упал, а Фрош тотчас уселся на него верхом. Королевич, взявшись за бока, начал от души смеяться.
Обиженный Шторх тотчас же хотел отомстить и быстро поднялся, думая, что внезапным движением сбросит Фроша, но тот ловко соскользнул с него и, бросившись в угол комнаты, спрятался за креслом.
Нужно было видеть, с каким удовольствием глаза Фридриха следили за борцами, желая угадать конец битвы.
Оба шута с писком и криками начали обыкновенную, веселившую королевича в самых печальных обстоятельствах его жизни битву на словах и кулаках. И то и другое сыпалось градом… Фридрих смеялся, забыв обо всем, что слышал в этот день… Неизвестно как долго бы продолжалось это, если б падре Гуарини не шепнул на ухо его величеству, что пришло время вечернего богослужения. Королевич, сделавшись вдруг серьезным, встал и, оставив своих шутов, в сопровождении иезуита пошел в дворцовую часовню, где его ожидала жена.
ЧАСТЬ II
I
Однажды весенним вечером в доме Сулковского два могущественных министра в долгом молчании сидели один против другого, и каждый из них, вероятно, старался отгадать мысли другого. Наконец Сулковский встал и с обычной своей надменностью начал расхаживать по комнате, временами останавливаясь у окон и поглядывая в сад, откуда через открытое окно слышалось веселое щебетание птиц; издалека доносился шум экипажей и телег, едущих по мостовой.