Выбрать главу
Обнял ее отец, умиления слезы скрывая. Добрая мать подошла и порывисто расцеловала. Крепко за руки взявшись, две женщины плакали молча. Быстро священнослужитель сперва с отцовского пальца Стаскивать начал кольцо обручальное (было, однако, Трудно его протащить чрез опухший сустав стариковский), После у матери снял он кольцо и, детей обручая, Молвил: «Еще раз да будут заветные кольца залогом, Прочно скрепляющим этот союз, столь похожий на старый. К девушке юноша этот проникнут любовью глубокой. Да и она заверяет — ей по сердцу юноша этот, И потому обручаю и благословляю вас ныне С воли родителей ваших, в присутствии верного друга».
Тут, поклонившись, аптекарь тотчас им принес поздравленье. Но, надевая кольцо золотое на палец невесты, Пастор, весьма изумясь, увидал на руке и другое, То, что еще у колодца ревниво Герман заметил. И с дружелюбною шуткой к ней пастор тогда обратился: «Как! Обручиться вторично ты хочешь? Смотри, чтобы первый Суженый твой не пришел к алтарю с укоризненным словом!»
Но отвечала она: «О, позвольте мне на мгновенье Воспоминаньям предаться. Их, право, достоин тот добрый, Что на прощанье вручил мне кольцо и ушел безвозвратно. Все он предвидел, когда, вдохновленный любовью к свободе, Жаждой подвигов полный во имя всеобщего счастья, Он поспешил в Париж, где нашел темницу и гибель. Молвил он: «Счастлива будь! Я иду, ибо нынче на свете Все пошатнулось и, мнится, готово на части распасться. Рушатся наисильнейших держав вековые устои. Древних владений лишен господин старинный и с другом Друг разлучен, так пускай и любовь расстается с любовью. Здесь я тебя покидаю, а где мы увидимся снова — Бог весть! Быть может, меж нами последнее молвлено слово. Прав, кто сказал: «Человек на земле злополучный пришелец». Больше пришельцем теперь чем когда-либо сделался каждый. Стали не нашими земли, сокровища прочь уплывают, Золото и серебро меняют чекан стародавний, Все в небывалом движенье, как будто бы впрямь мирозданье В хаос желает вернуться, чтоб в облике новом воспрянуть. Сердце храни для меня, и ежели встретимся снова Мы на развалинах мира, то будем с тобой существами Перерожденными, коим судьба не предпишет законов,— Что законы тому, кто в такую годину родился? Если ж не сбудется так, что напасти счастливо избегнем И упадем, повстречавшись, с восторгом друг другу в объятья,— То сохрани, дорогая, в душе мой трепетный образ, Чтобы равно приготовить себя и к веселью и к скорби; Если ж на новое место и к людям новым потянет, Благодари провиденье за то, что оно ниспослало. Любящих ты возлюби и ответствуй на доброе добрым! Но и тогда осторожно ступай своей легкой стопою, Ибо удвоенной болью тебе угрожает утрата. Каждый свой день славословь, но запомни, что жизнь не ценнее Всякого блага иного; обманчиво каждое благо». Так он сказал и навеки ушел от меня, благородный. Все потеряв, эту речь вспоминала я тысячекратно. Ну, и теперь вспоминаю, когда любовь мне готовит Новое счастье и светлой надеждой меня окрыляет. Не обижайся, мой друг, что, на руку твою опираясь, Все ж я дрожу! Мореходу, вступившему на берег, мнится, Будто под ним и земля продолжает еще колыхаться». С первым кольцом по соседству второе она уместила.
И отозвался жених, благородным волненьем согретый: «Тем неразрывней да будет теперь при смятенье всеобщем Наш, Доротея, союз! И верно и крепко мы будем Друг за друга держаться, добро отстаивать наше. Тот, кто во дни потрясений и сам колеблется духом, Множит и множит зло, растекаться ему помогая. Тот же, кто духом незыблем, тот собственный мир созидает. Нет, не германцу пристало ужасное это движенье Продолжать и не ведать — сюда иль туда повернуться. «Наше — это!» — должны мы сказать и отстаивать твердо. Ведь и поныне еще восхваляют решимость народов, Грудью вставших за право и честь, за родных и за близких, Хоть и костьми полегли храбрецы, от врага отбиваясь. Ты, Доротея, моя; и мое отныне навечно Будет моим! И бесстрашно его я приму под защиту — С доблестью мужа. И если теперь иль, быть может, в грядущем Станет нам враг угрожать, ты сама вручи мне оружье. Буду я знать, что блюдешь ты мой дом и родителей милых. О, я с отвагой тогда неприятелю выйду навстречу. Если б так думали все, то сила сравнялась бы с силой И долгожданный мир нас всех бы обрадовал вскоре».

Комментарии

СОВИНОВНИКИ

«Совиновники» были начаты молодым Гете в 1768 году, в бытность его лейпцигским студентом, и тогда же — предположительно — вчерне закончены. Рукопись этой, в ту пору одноактной, пьесы Гете взял с собою во Франкфурт, куда он спешно выехал 28 августа 1768 года, в день своего девятнадцатилетия, прервав университетские занятия из-за серьезного (так и не опознанного) заболевания. В ноябре того же года он вновь приступил к работе над «Совиновниками», но в декабре вторично прервал ее в связи с обострившейся болезнью. Закончен был первый вариант комедии в феврале 1769 года, но он не удовлетворил ни лейпцигского издателя Флейшера, к которому обратился Гете, ни самого автора. Юный комедиограф решил переделать пьесу в трехактную комедию, предпослав ей экспозицию (первый акт) и разбив первоначальный текст на два акта (второй и третий). Оба варианта, помеченные 1769 годом, сохранились, но при жизни поэта не публиковались. Впервые напечатаны были «Совиновники» в 1787 году, в томе 2 первого Собрания сочинений Гете. В третьей редакции комедии лежащий в его основе «второй вариант» подвергся значительной обработке. Помимо чисто стилистической правки, Гете заметно смягчил грубоватый тон иных реплик, устранил излишние длинноты, но, главное, облагородил образ героини — Софи, подчеркнув ее простодушную наивность и, напротив, поубавив не чуждое ей своекорыстное кокетство расчетливой мещаночки.

Возможно, что эти изменения были отчасти привнесены автором уже в «партитуру» первой постановки «Совиновников» на подмостках герцогского любительского театра (Веймар, 9 января 1779 г.), когда роль Альцеста исполнял сам Гете, а роль Софи — выдающаяся оперная и драматическая артистка Корона Шретер.

В «Совиновниках» Гете в последний раз отдает дань поэтике французской послемольеровской комедии. Отсюда условная техника пьесы — прямые обращения к публике, допущение, что любой «внутренний монолог» может быть подслушан заинтересованным действующим лицом, тогда как реплика, сказанная в сторону внятным театральным шепотом, до партнера, с которым ведется диалог, не доходит. Отсюда же и стихотворный размер, которым написаны «Совиновники», — попарно рифмующийся александрийский стих (шестистопный ямб с обязательной цезурой после третьей стопы), широко применявшийся немецкими драматургами в XVIII пеке в подражание французским классицистам. Под пером молодого Гете «классический» александрийский стих обрел замечательную гибкость и почти мольеровскую разговорную живость — особенно в диалогах, где шестистопная строка нередко разбивается на три, на шесть и даже на семь реплик, которые произносились разными лицами.

Можно не соглашаться с утверждением Гете, высказанным им в старости, будто бы в «Совиновниках» «с веселой непринужденностью доносится до зрителя речение Христово: «Кто без греха, пусть первый бросит камень». Верным остается то, что автор этой отчасти даже «криминалистической комедии», не признавая право на суд ни за одним из действующих лиц (все персонажи — «совиновники»), тем самым считает насквозь порочным все бюргерское общество в целом.