Эдуард не решался посетить покойницу. Жизнь его тянулась день за днем, слезы, казалось, иссякли у него, он больше не способен был и страдать. С каждым днем он все меньше принимает участия в разговоре, все меньше ест и пьет. Некоторое утешение он словно находит в питье из бокала, оказавшегося для него, правда, неверным пророком. Он по-прежнему любит рассматривать вензель на нем, и его задумчиво-ясный взгляд словно говорит, что он и теперь еще надеется соединиться с любимой. Но подобно тому, как счастливцу благоприятствует малейшее обстоятельство и всякая случайность его окрыляет, так для несчастного ничтожнейшие мелочи становятся поводом к огорчению и соединяются ему на пагубу. И вот однажды, поднося к губам любимый бокал, Эдуард вдруг с ужасом его отставляет; бокал был тот и не тот; недоставало маленькой отметины. Зовут камердинера, и тот вынужден признаться, что подлинный бокал недавно разбился и его подменили таким же, тоже заказанным в дни молодости Эдуарда. Сердиться Эдуард не в силах; судьба его решена самой жизнью — так может ли его тронуть какой-то символ? И все же он глубоко подавлен. Питье ему стало противно; он как будто нарочно воздерживается от пищи, от разговора.
Но время от времени на него находит беспокойство. Он просит, чтобы ему дали поесть, он начинает разговаривать.
— Ах, — сказал он однажды майору, почти не отходившему от него, — как я несчастен, что все мои старания остаются только подражанием, только бесплодным усилием. Что для нее было блаженством, то для меня стало мукой, и все же ради того блаженства я принужден переносить и муку. Я должен идти за нею, идти ее путем; но меня удерживают моя природа и мое обещание. Какая страшная задача — подражать неподражаемому! Я чувствую, мой дорогой, для всего нужен талант, даже для мученичества…
Говорить ли еще о волнениях и заботах жены, друзей, врача, которые окружали Эдуарда в его безнадежном состоянии? Наконец его нашли мертвым. Митлер первый сделал это печальное открытие. Он позвал врача и, не теряя самообладания, подробно осмотрел все, что окружало покойного. Вбежала Шарлотта; у нее шевельнулось подозрение — не самоубийство ли это. Но врач и Митлер быстро сумели разубедить ее: первый — естественными соображениями, второй — нравственными; было ясно, что смерть застигла его внезапно. Воспользовавшись тишиной и одиночеством, Эдуард вынул из шкатулки и из бумажника все то, что до сих пор он так тщательно скрывал, все, что осталось ему от Оттилии: локон, цветы, сорванные в счастливые минуты, все записочки, полученные от нее, начиная с той, первой, которую его жена столь случайным и роковым образом ему когда-то передала. Не хотел же он выставить все это напоказ посторонним взглядам? Еще так недавно это сердце билось и нескончаемой тревоге, но вот и оно обрело нерушимый покой. Так как скончался он с мыслью о праведнице, то блаженной можно назвать и его кончину. Шарлотта отвела ему место подле Оттилии и запретила впредь кого бы то ни было хоронить в этом склепе. Под этим условием она сделала щедрые вклады в пользу церкви и школы, пастора и учителя.
Так покоятся вместе двое любящих. Тишина осеняет их гробницы, светлые родные лики ангелов смотрят на них с высоты сводов, и как радостен будет миг их пробуждения!
НОВЕЛЛА
Густой осенний туман с утра окутывал обширный двор княжеского замка, но сквозь его редеющую завесу уже неясно различалась суета конных и пеших охотников. Торопливые сборы близстоящих были видны довольно отчетливо; кто отпускал, кто подтягивал стремена, кто подавал ружье или патроны, кто пристегивал ягдташ, меж тем как собаки от нетерпения едва не валили с ног псаря, державшего их на своре. Изредка вскидывалась лошадь, норовистая по природе или пришпоренная ездоком, желавшим, даже в полумраке, покрасоваться перед другими. Приходилось, однако, ждать князя, долго прощавшегося с молодой супругой.
Лишь недавно вступившие в брак, они уже наслаждались счастливым единением душ. Оба характера живого и деятельного, старались вникнуть в склонности и помыслы друг друга. Отец князя еще дожил до счастливой уверенности, что все его ближайшие сотрудники проводят свои дни в усердной деятельности, в неустанных трудах и заботах и что никто из них не станет предаваться веселью, прежде чем не исполнит своего долга.
Насколько все это сбылось, можно было судить теперь, когда народ начал стекаться на оживленный торг, собственно, уже заслуживавший названия ярмарки. Накануне князь с княгиней проехались верхом среди наваленного грудами товара, и он обратил ее внимание на то, как бойко здесь торгуют жители гор с жителями равнины; так князь наглядно знакомил жену с производительностью принадлежащих ему земель.
Хотя сам князь проводил почти все эти дни со своими советниками за обсуждением неотложных дел и всего усерднее работал с министром финансов, права егермейстера тоже оставались в силе, и невозможно было устоять перед соблазном, когда тот предложил воспользоваться чудесной осенней погодой для выезда на охоту, которая не раз уже откладывалась, и устроить наконец долгожданный и редкий праздник для себя и для съехавшихся гостей.
Княгиня с неудовольствием осталась дома; но что поделаешь, охотники решили проникнуть высоко в горы и всполошить мирных обитателей тамошних лесов нежданным воинственным набегом.
Прощаясь, князь посоветовал жене совершить прогулку верхом в сопровождении принца Фридриха, его дяди. «Я оставляю тебе, — сказал он, — еще и нашего Гонорио в качестве шталмейстера и камер-юнкера; он обо всем позаботится». С этими словами князь стал спускаться по лестнице, на ходу отдавая распоряжения статному молодому человеку; затем он ускакал со всеми гостями и свитой.
Княгиня, помахав платком супругу, пока тот еще находился во дворе замка, удалилась во внутренние покои, откуда открывался широкий вид на горы, вид тем более прекрасный, что замок стоял высоко над рекой, а потому куда бы ни обратился взор, всюду ему встречались разнообразные, величественные ландшафты. Она подошла к превосходному княжескому телескопу, наставленному еще накануне, когда собравшиеся, мирно беседуя, разглядывали поверх кустарников, гор и лесных вершин высокие руины древнего родового замка, четко вырисовывавшиеся при вечернем освещении; в эти часы огромные массивы света и тени давали наиболее ясное представление о величественном памятнике былых времен. Сегодня утром сквозь увеличительные стекла особенно яркой казалась осенняя окраска многоразличных деревьев, в течение долгих лет свободно и беспрепятственно росших среди полуразрушенных стен. Молодая женщина опустила телескоп несколько ниже — в направлении пустынной каменистой равнины, по которой должна была промчаться охота; она терпеливо ждала этого мгновения и не обманулась в своих ожиданиях. Сквозь ясные и сильно увеличивающие стекла телескопа ее заблестевшие глаза отчетливо разглядели князя и обер-шталмейстера; она даже не удержалась, чтобы еще раз не помахать им платком, заметив, или, вернее, угадав, что они на мгновение придержали лошадей и оглянулись на ее окна.
Но здесь доложили о дядюшке, принце Фридрихе, который и не замедлил войти в сопровождении придворного художника, державшего в руках большую папку.
— Любезная племянница, — произнес этот бодрый пожилой господин, — мы принесли вам виды старого замка; они запечатлены с разных сторон, дабы наглядно показать, как эта могучая твердыня веками сопротивлялась воздействию времени и погоды и как все-таки местами подались, а кое-где и вовсе рухнули ее стены. Мы уже кое-что предприняли, стараясь сделать доступнее эти дебри, а большего и не требуется, чтобы привести в изумление и восторг любого путника, любого из наших гостей.
Раскладывая перед нею отдельные листы, принц продолжал:
— Здесь, у конца хода, прорытого под крепостными стенами, перед нами вдруг вырастает скала, одна из самых неприступных во всей этой горной цепи; ее венчает башня, но кто отважится сказать, где здесь кончается природа и начинается искусство, рукомесло. Подальше, в стороне, видны стены, примыкающие к башне, и укрепления, которые уступами окружают ее. Хотя правильнее было бы сказать, что эти древние вершины окружает лес. Вот уже полтора века не раздавался здесь стук топора, и повсюду разрослись исполинские деревья; подступы к стенам преграждают стволы и корпи высоких кленов, корявых дубов и стройных пихт, так что нам пришлось долго ломать голову над возможностью проложить здесь хотя бы самые извилистые тропинки. Взгляните, как превосходно сумел ваш художник уловить все характерное, как отчетливо воссоздал он на бумаге разнопородность стволов и корней, сплетающихся среди каменьев, или могучих суков, пробившихся сквозь расселины. Эта неповторимая чаща — единственное, случайно уцелевшее место, где еще виден след суровой борьбы между давно почившими людьми и вечно живой, неустанно творящей природой.