– Ай-яй-яй!.. Какое дело! – сокрушенно щелкал языком Авакян.
Американец достал из кармана промокший, но безукоризненно чистый платок, решив, видимо, сделать Андрею перевязку.
– Мертвый ведь, – сказал один из матросов.
До американца дошел не столько смысл, сколько тон сказанного. Он резко повернулся и покачал головой. Тут его взгляд остановился на одном из спасенных, которого, очевидно, имел в виду матрос. Человек лежал лицом книзу. Его черные жесткие волосы слиплись от крови. Американец повернулся к Андрею.
Шлюпка подходила к «Дежневу». Сверху спустили не веревочный штормтрап, а парадный – лестницу со ступеньками и перилами, – чтобы удобнее было поднять раненых.
Кандербль сам взял на руки советского матроса, на окровавленный мизинец которого он все-таки надел свой перстень с искусственным алмазом. Авакян старался помочь ему нести Андрея, но только мешал.
Испуганная, бледная Аня тщетно вглядывалась в лица моряков, пытаясь отыскать Андрея. И вдруг она увидела его, окровавленного, на руках у незнакомого человека с нерусским длинным лицом. Глаза ее наполнились слезами. Она пошла впереди Кандербля, указывая дорогу в лазарет…
Южное ленивое море катило округлые валы – отзвук не утихшего где-то шторма.
Воздух в трюме торпедированного корабля, видимо, нашел выход, и подсохшая корма его теперь быстро погружалась. Скоро она скрылась под водой.
Через все море к солнцу пролегла золотисто-чешуйчатая дорожка.
Глава вторая. Последняя искра
Андрея и Васю, состояние которых казалось безнадежным, поместили в отдельную каюту – корабельный «изолятор».
Две узкие койки, тяжелая металлическая дверь, чуть наклоненная стенка с круглым иллюминатором, запах моря, свежей масляной краски и лекарств… И рядом – тихая, скорбная Аня, добровольная сиделка.
Андрей первое время все беспокоился о Васе, слыша, как хрипело и клокотало у него в простреленном горле. Повернуться, посмотреть на друга Андрей не мог – перебит был позвоночник…
Андрей все понимал. Он знал, что Вася умирает. Все знал и о себе… Это у монголов была такая жестокая казнь: человеку переламывали хребет и бросали его. Он долго и мучительно умирал. К нему могли прийти друзья и родные. Они лишь рыдали над ним, но не могли спасти…
Аня не уходила даже ночью. Андрей через полуоткрытые веки наблюдал за ней. Милый, бесконечно дорогой профиль… А кончик косы, выбившийся из-под белой косынки и попавший ей в руки, совсем промок. Верно, она думает, что им незаметнее, чем платком, вытирать уголки глаз.
Умирающий в какой-то момент становится мудрее окружающих. Врачи с ученым видом еще выписывают рецепты, медсестры старательно делают уже ненужные уколы, сиделка то поправит подушку, то сбегает за льдом или лекарством… а умирающий понимает все…
Андрей смотрел на Аню долгим, пристальным взглядом. Он словно старался запомнить ее, уходя…
Андрей понимал все. Он познавал предсмертную мудрость, он уже почти мог отдалиться от мира, спокойно созерцать его со стороны. Но вдруг, затмевая все – и боль, и отчаяние, и мудрость старца, – откуда-то из глубины накатывалась на него неистовая жажда жизни. Жить, жить! Во что бы то ни стало жить! Вот она, Аня, близкая, нежная!.. В ней – светлая жизнь с надеждами, мечтами… Ведь они мечтали совершить что-то необыкновенное… И неужели теперь ничего не будет сделано? Ничего не останется?.. Стены каюты сдвинутся еще теснее… совсем сдавят… потолок опустится к самым глазам… а глаза закроются… И Андрей усилием воля приоткрывал веки, видел дорогой профиль, пушок на щеке, видел жизнь и не хотел, не мог отказаться от нее…
Полный черных провалов и ярких пятен, надвигался бред. Последние впечатления, обрывки сцен, неясные мысли и образы странно перемешивались в обожженном жаром мозгу…
Напрасно Аня то и дело поправляла мешочек со льдом у Андрея на лбу. Мозг его пылал, губы запеклись. Аня наклонялась к ним, улавливая едва слышные слова. Но что она могла понять в мгновенных вспышках затуманенного сознания!
Андрей шептал. Аня почему-то старалась запомнить, что он шептал. Запомнить она еще могла, но понять…
– Холод… холод… – повторял он, и Аня прикрывала его тремя одеялами, хотя озноба у него не было. – Холод между континентами, – продолжал он, и Аня вспоминала их разговор об Америке. И вдруг он явственно произнес: – Америка… – Потом он, должно быть, переживал последнюю драму в море. Он твердил: – Бак, плавающий бак… нет, плавающая труба… длинная, очень длинная труба… На одном конце советский человек, на другом – американец… Труба – как туннель…
Он впадал в забытье, замолкал на час, потом начинал метаться и опять бредил плавающей трубой. И вдруг вспомнил самолет.
– Обгоняет звук… Вот это скорость! – отчетливо говорил он с закрытыми глазами. – И это в воздухе… А воздуха нет… Дышать нечем… (Аня дрожащей рукой тянулась к кислородной подушке, а он отталкивал шланг.) Не будет сопротивления воздуха, – неожиданно говорил он. – Из трубы ведь можно воздух удалить… Тогда скорость еще больше…
И Андрей обжигающей рукой сжимал занемевшие Анины пальцы и все шептал, шептал:
– Не нужно холода… ведь на обоих концах трубы были люди… Кольцо хотел подарить… А труба была под водой… И пусть будет под водой… как в пруду… не помешает кораблям, льдам… ничему не помешает!.. Будет длинная, длинная… На одном конце Америка, на другом – Советский Союз…
Аня понимала, что он снова поверял ей тайну, как недавно в Беринговом проливе, вновь рассказывал о своей идее, подтвержденной, как ему казалось, недавней трагедией – подводная плавающая труба-туннель между континентами.
Бедняжка! Можно ли его разочаровывать в такую минуту?
В воспаленном мозгу Андрея проходила титаническая работа: воспоминания детства, впечатления дня и думы о будущем – все это смешалось, взаимодействуя, как в неведомой химической реакции, слилось, подтверждая что-то новое, никогда не существовавшее…
Во всякой болезни кризис наступает, кризис проходит. А после кризиса…
Аня поняла, что кризис у Андрея миновал. Он больше не бредил, был в полном сознании, но каким-то отсутствующим взглядом смотрел в угол каюты и ничем не интересовался. Его новое состояние было еще ужаснее бреда.
Вася умер.
Аня накрыла его с головой простыней. Он лежал на койке, утонув в матрасе, какой-то странно плоский.
Аня боялась мертвеца, но еще больше она боялась оставить с ним Андрюшу. И, дрожа от ужаса, она продолжала сидеть, не шла к врачу…
Андрей не мог не знать, что Васи не стало: не хлюпало больше в Васином горле. Часы на Аниной руке тикали, но не заглушали ударов ее сердца.
Андрей, конечно, все знал о Васе…
Но его теперь ничто не интересовало. Его уже не было с Аней.
Она наконец поняла это и решилась на самое последнее, жестокое средство… Она хотела хоть чем-нибудь воздействовать на Андрея, хоть на миг возбудить в нем интерес к действительности.
– Ведь Вася умер…
Андрей не отвечал, равнодушный, спокойный.
Аня наклонилась к нему близко, словно не веря своим глазам, и повторила:
– Ты слышишь? Васи нет… умер он… Неужели же ты…
– Знаю, – только и сказал Андрей.
Это произнес уже не Андрей. Это сказал кто-то другой, чужой, далекий. Аня не выдержала и в слезах выбежала из каюты. Она долго рыдала на груди у судового врача Елены Антоновны Барулиной.
Васю унесли. Андрей безучастно наблюдал, как возились два знакомых ему матроса, как болталась у Васи худая татуированная рука, когда его неловко вытаскивали в коридор, чтобы там положить на носилки.
Васину койку откинули к стене. В каюте стало просторно и пусто.
Пересилив себя, Аня вернулась к Андрею и снова не узнала его. Она решила быть около него до конца.
…Два дня Андрей молчал, ни разу не позвал Аню.
Аня не понимала, откуда у нее берутся силы. Она боялась уснуть, пропустить малейшее Андрюшино движение.
На третий день после смерти Васи, когда Аня дремала на своей табуретке, Андрей вдруг позвал ее: