— Но я знаю его, твой четвертый Рим, — заговорил Орландо, снова повеселев. — Это Рим народный, столица всемирной республики, о которой мечтал еще Мадзини. Правда, он соглашался оставить в нем и папу… Видишь ли, мой мальчик, если мы, старые республиканцы, признали короля, то лишь из опасения, как бы в случае революции наша страна не попала в руки тех опасных безумцев, которые вскружили тебе голову. Да, черт возьми! Мы даже примирились с нашей монархией, которая, право же, мало чем отличается от добропорядочной парламентской республики. Ну, до свиданья, мой мальчик, и будь умником, помни, если с тобой что-нибудь случится, твоя мать умрет с горя… Подойди сюда, дай я тебя все-таки поцелую.
Старик ласково поцеловал Анджоло, который вспыхнул, как девушка. Затем юноша молча вышел с мечтательным видом, вежливо поклонившись Пьеру.
Наступило молчание; Орландо, взглянув на разбросанные по столу газеты, снова заговорил об ужасной трагедии в доме Бокканера. Бедная Бенедетта, он привязался к ней, как к родной дочери, в те печальные дни, когда она жила в его доме; какая ужасная кончина, какая жестокая судьба — внезапно умереть вместе с любимым человеком! Он находил в сообщениях газет много странного, неясного, тревожился, подозревая за этими россказнями какую-то тайну, и начал расспрашивать Пьера о подробностях, но тут в комнату вошел Прада, осунувшийся от волнения, запыхавшийся от быстрого подъема по лестнице. Он резко, еле сдерживая нетерпение, отослал подрядчиков, не дослушав их, даже не вникнув в запутанное положение дел, и, махнув рукой на грозившее ему разорение, поспешно прибежал наверх, к отцу. Едва войдя в комнату, Прада с тревогой взглянул на старика, чтобы узнать, не нанес ли ему аббат смертельного удара каким-нибудь неосторожным словом.
Граф содрогнулся, увидев, что отец взволнован до слез ужасным событием, о котором говорил с Пьером. В первую минуту он подумал, что пришел слишком поздно и несчастье совершилось.
— Боже мой! Что с вами, отец? Почему вы плачете?
И он бросился на колени к ногам старика, сжимая ему руки, глядя на него с такой горячей любовью, с таким обожанием, словно готов был отдать всю свою кровь, лишь бы избавить его от малейшего огорчения.
— Я говорил о несчастной Бенедетте, — печально ответил Орландо. — Я сказал господину Фроману, что ее кончина привела меня в отчаяние и я до сих пор не понимаю, как все это случилось… Газеты пишут о внезапной смерти, а это так неправдоподобно!
Прада встал, сильно побледнев. Значит, священник еще ничего не сказал. Но какая жуткая минута! А вдруг он ответит, вдруг все откроет?!
— Вы были при этом, ведь правда? — продолжал старик. — Вы все видели… Расскажите же мне, как это произошло.
Прада взглянул на Пьера. Их взоры встретились, проникли в самую глубину души. Для них все начиналось сызнова. Они вновь видели мерную поступь судьбы: встречу у подножья склонов Фраскати с Сантобоно, несшим маленькую корзинку; возвращение по унылой Кампанье, разговоры о яде, в то время как корзинка, тихонько покачиваясь, ехала все дальше на коленях у священника; и, главное, придорожный трактир, затерявшийся среди пустынной равнины, черную курочку, мгновенно издохшую от яда, и тоненькую струйку фиолетовой крови, стекавшую с ее клюва. Затем, той же ночью, блестящий бал у Буонджованни, благоухающий ароматом женщин, озаренный торжествующей любовью. И, наконец, перед мрачным дворцом Бокканера, в серебристом свете луны, тень человека, который закурил сигару и ушел, не оборачиваясь, предоставив слепой судьбе свершить свое черное дело. Оба они знали эту историю до конца и теперь вновь переживали ее, слова были излишними, они и так понимали друг друга.