Пьер не сразу ответил старику.
— Все это так ужасно, так ужасно, — прошептал он наконец.
— Да, да, я подозревал худшее, — промолвил Орландо. — Вы можете все рассказать нам, не таясь… Мой сын простил ее перед лицом смерти.
Прада снова устремил на Пьера тяжелый взгляд, полный такой страстной мольбы, что аббат был глубоко тронут. Он вспомнил смятение, охватившее этого человека на балу, жестокую ревность, которой тот терзался, прежде чем предоставил судьбе отомстить за него. Пьер понял все, что происходило в глубине его души после ужасной развязки: сначала Прада был ошеломлен жестокостью злого рока, ибо он не желал столь беспощадного возмездия; затем наступило ледяное спокойствие игрока, который провел опасную игру и, выжидая событий, спокойно читает газеты, а если испытывает укоры совести, то лишь как полководец, одержавший победу слишком дорогой ценой. Прада сразу понял, что кардинал скроет преступление, чтобы спасти престиж церкви. У графа осталась на сердце лишь гнетущая тяжесть да еще, пожалуй, сожаление об этой столь желанной женщине, которой он не обладал и никогда не будет обладать; и, может быть, ужасная, жгучая ревность, в которой он не признавался даже себе и которая будет терзать его всю жизнь, ревность при мысли, что Бенедетта осталась навсегда в объятиях другого и лежит с ним в одной могиле. И вот теперь, когда он взял себя в руки и казался спокойным, когда хладнокровно, без угрызений совести ждал событий, его настигла кара — страх, что судьба, шествуя с отравленными ягодами, еще раз замедлит шаг и нанесет его отцу отраженный удар. Еще один сокрушительный удар, еще одна жертва — самая неожиданная, самая дорогая. Вся его сила, вся стойкость рухнули в одно мгновение, он замер от ужаса перед судьбой, трепеща, как беззащитный ребенок.
— Вы ведь знаете из газет, — медленно проговорил Пьер, словно подыскивая слова, — что князь скончался первым, а контессина умерла от горя, обняв его в последний раз… А причина смерти, боже мой! Обычно даже врачи не решаются высказаться с полной уверенностью…
Он остановился, ему внезапно вспомнился голос умирающей Бенедетты и ее жестокое поручение: «Вы увидите его отца, так передайте же ему, что я прокляла его сына… Я хочу, чтоб он знал, он должен все знать во имя истины, во имя справедливости». Великий боже! Должен ли он покориться ее воле, неужели это один из тех священных заветов, которые следует исполнить вопреки всему, хотя бы они вызвали потоки слез и реки крови? Несколько мгновений его раздирала мучительная внутренняя борьба: он колебался между правдой и справедливостью, которых требовала умершая, и собственным стремлением простить; как он мучился бы сам, если бы убил этого старца, выполнив ее суровое завещание и не принеся никому добра! Конечно граф Прада понимал, что в душе Пьера разгорелась тяжелая борьба и ее исход решит судьбу отца; вот почему он смотрел на аббата таким напряженным, умоляющим взглядом.
— Сначала предположили, что у него желудочное заболевание, — продолжал Пьер. — Но состояние так быстро ухудшалось, что родные испугались и послали за доктором…
Ах, эти глаза, глаза Прада! В них отражалось такое отчаяние, такая сильная, трогательная любовь к отцу, что аббат находил все новые доводы, не позволявшие ему открыть правду. Нет, нет! Он не нанесет удара неповинному старику, он ничего не обещал, — если он исполнит предсмертную волю Бенедетты, то лишь отягчит преступлением ее светлую память. За эти минуты смертельной тревоги Прада пережил целую жизнь, полную такой неизъяснимой муки, что уже частью понес заслуженное наказание.
— Затем, когда привели врача, он определил у больного злокачественную лихорадку, — продолжал Пьер. — Диагноз не вызывал никаких сомнений… Нынче утром я присутствовал на погребении, все было очень торжественно и трогательно.
Орландо больше не настаивал. Он лишь сказал, покачав головой, что скорбел все утро, думая об этих похоронах. А когда он отвернулся к столу и все еще дрожащими руками стал приводить в порядок газеты, Прада, весь в холодном поту, пошатнулся и, ухватившись за спинку стула, чтобы не упасть, снова пристально посмотрел Пьеру в глаза, но теперь взор его был мягок и полон горячей признательности.
— Сегодня вечером я уезжаю, — повторил Пьер, желая кончить разговор, ибо чувствовал себя совсем разбитым. — Я должен проститься с вами… Не дадите ли вы мне какого-нибудь поручения в Париж?
— Нет, нет, никакого, — ответил Орландо. Но тут же спохватился, о чем-то вспомнив. — А впрочем, да! У меня есть одна просьба… Помните книгу моего старого боевого товарища Теофиля Морена, одного из «Тысячи» Гарибальди — учебник для подготовки к экзаменам на бакалавра, который он хотел перевести на итальянский язык и напечатать у нас? Я очень рад, мне дали обещание, что ее примут для наших школ, если автор сделает кое-какие поправки… Луиджи, дайка мне книгу, она лежит вон там, на полке.