Фельетоны, понятно, были делом вынужденным, но не один Елагин в русской
поэзии от бедности продавал вдохновение (увы, отнюдь не рукопись, а собственно вдохновение). Впрочем, даже его фельетоны были талантливы – как все, за что он брался. В 1959 году «Политические фельетоны в стихах» даже вышли отдельной книгой в издании «Центрального Объединения Политических Эмигрантов» (ЦОПЭ). От этой книги Елагин в поздние годы отказывался, ни единой строки из нее в свои «избранные» не брал, при возможности норовил «Политические фельетоны в стихах» даже из библиографии своей изъять.
В те годы поэту в США было одиноко. Он выпивал, играл в карты, заводил
романы, от которых сохранились немногие грустные строки:
Я два слова знаю по-английски, Ты по-русски знаешь слова три. Я под вечер пью с тобою виски И с тоской смотрю на словари.«Серьезные» стихи почти не возникали, хотя кое-что все-таки появлялось и с охотой бывало публикуемо самым престижным в те годы (и, кстати, по сей день) литературным журналом русской эмиграции – нью-йоркским «Новым журналом»: первая публикация Елагина была в № 22 (т.е. в сороковые годы), последняя – в № 161 (в середине восьмидесятых).
Впрочем, довольно быстро Елагин выучил язык своей новой родины настолько, что смог читать на нем и слушать лекции. Поэт переживал в общем-то естественный для «середины жизни» творческий кризис, но во второй половине пятидесятых, на пороге сорокалетия, жизнь Елагина в который раз круто переменилась.
В 1956 году он познакомился с обаятельнейшей женщиной, русской по матери (из «первой волны» эмиграции), Ириной Даннгейзер:
Я не думал о вас. Ваше русское имя…19 апреля 1958 года они поженились. Ирина Ивановна стала с этого дня Матвеевой (Елагиной). В домашнем быту ее неизменно называли "Ёла" или просто "Ёлка". Это прозвище – как «Заяц» для самого Елагина – сохранилось с детства: родилась Ирина Ивановна в Персии, где не нашлось православного священника, и при рождении девочка получила "крестильное" имя Иоланта; лишь позже, в Европе, православное крещение сделало Иоланту Ириной, но семейное прозвище осталось. Она стала верной подругой Ивану Елагину, в его семейной жизни наступил – насколько это вообще возможно – покой. Молодая жена подарила поэту (в 1967 году) сына Сергея.
Обзаведясь новой семьей, Елагин обрел в поэзии второе дыхание. В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов стихи у него вновь «хлынули» – как в юности, но теперь они стали совсем другими. В них вошла ослепительная Америка, Елагин пытался вписать себя в пейзаж американского города, поселка, лесного озера, даже пляжа в Калифорнии. Попытка сродни набоковской: стать американцем, коль скоро живешь в Америке. Но, в отличие от Набокова, Елагин всю жизнь писал только по-русски, по крайней мере – стихи «для печати и не для печати», как обмолвился он в стихотворении, посвященном дочери. Нью-Йорк запечатлелся у него таким, каким был увиден еще в 1950 году с моря, с борта военного транспорта – «извечной городской кардиограммой»; мир воплотился в «кубы, параллелепипеды, и углы, и бетонные плиты»; ночной бар в Гринвич Вилидж разросся до космических масштабов, а встреченный в нем друг словно увиден из грядущего столетия: «Привет тебе, мой сомогильник, / Еще ты со мной на земле. / Привет тебе, мой современник!» Истинный шедевр елагинского урбанизма шестидесятых годов, «Поэмы без названия», посвящена всего лишь трем экспозициям одного нью-йоркского сквера, где воздвигнут памятник Данте: город недостроенный – город процветающий – город взорвавшийся.
И снова даты. 1963 год – в издании «Нового журнала» выходит совершенно новый поэтический сборник Елагина – «Отсветы ночные»; 1967 год – в том же издании выходит еще один сборник, "Косой полет», в конце которого впервые помещено небольшое «избранное» из прежних книг. В том же 1967 году Елагин окончил университет. В том же году в нью-йоркском баре он повстречался с советским писателем Д. Граниным – тот, уже неплохо зная Елагина по самиздату, стал вербовать поэта на предмет возможности начать печататься в СССР – разумеется, в таких изданиях, как «Голос Родины», и прочих, осуществлявшихся под строгим руководством Комитета по государственно-безопасным связям с соотечественниками за рубежом. Елагин ответил резким отказом: хотите – печатайте в «Новом мире» или в другом серьезном журнале, не хотите – обойдусь. Об этой встрече рассказал сам Гранин в одной из первых советских публикаций Елагина ("Нева", 1988, №8), – даже и тогда о судьбе и биографии Елагина еще почти ничего не зная. Боюсь, именно из этой встречи родилось вскоре у Елагина его хрестоматийное стихотворение «Амнистия». Советским поэтом Елагин не хотел быть ни в каком виде – чего не скажешь о его желании когда-нибудь все-таки попасть на российскую (не просто «русскую», как робко сказано у него в стихотворении) книжную полку. «Советского» в Елагине конца шестидесятых годов только и оставалось, что нержавеющая любовь к Маяковскому. Впрочем, это шло скорее от отца-футуриста, чем от советской культуры.