Собрание сочинений в двух томах. Том I

В 20-30-е гг. Кнут являлся инициатором, одним из создателей и участником едва ли не всех заметных литературных объединений творческой молодежи «русского Парижа»[24]: «Гатарапак», чьим вице-председателем он был избран в 1921 г.[25] (см. посвященный этой литературной группе его очерк «Опыт ‘Гатарапака’»), в 1922 г., вместе с поэтом Б. Божневым, организовывал «Выставку Тринадцати» — поэтов и художников, на которой — с докладом «О парижской группе русских поэтов» — выступил известный критик и литературовед К. В. Мочульский[26], «Палата поэтов», сменившая ее «Через» (целью которой было установить связь между русскими поэтами и художниками-эмигрантами и представителями французской творческой интеллигенции), «Союз молодых поэтов и писателей», «Перекресток»[27]. Во второй половине 20-х гг. Кнут посещает литературно-философский салон Д. Мережковского и 3. Гиппиус «Зеленая лампа», собрания которой, как отмечает современник, «были доступны только для избранной публики»[28]. Здесь-то и была произнесена им в 1927 г. запальчивая тирада о перемещении столицы русской литературы из Москвы в Париж, вызвавшая бурные дискуссии[29]. В 1926–1927 гг. Кнут и его друзья — Н. Берберова, Ю. Терапиано и В. Фохт, издают журнал «Новый дом»[30], первый номер которого вышел 27 октября 1926 г. и вызвал неоднозначную критическую реакцию — от мягко-доброжелательной до негативной[31]. Впоследствии, не достигнув большого успеха, уже под патронажем Мережковского и Гиппиус и без Кнута, «Новый дом» превратился в «Новый корабль» (редакторы В. Злобин, Ю. Терапиано и Л. Энгельгардт)[32]. Этим временем датируется тесная дружба Кнута с Берберовой, продолжавшаяся, по свидетельству последней, семь лет[33], хотя и в конце 30-х они не потеряли интереса друг к другу, по крайней мере он к ней, о чем свидетельствует его рецензия на берберовский роман «Без заката» (Париж, 1938)[34] (в журнальном варианте — «Книга о счастье»[35]) — поступок редко обращавшегося к критическому жанру Кнута вообще-то крайне многоречивый[36].

Помимо упомянутых Н. Берберовой и Ю. Терапиано, в дружеский круг Кнута, человека живого, веселого и общительного, входило нескольких молодых парижских литераторов: среди людей, в особенности ему близких, нужно выделить А. Гингера, Б. Вильде[37], А. Седых…

В 1925 г. Кнут первым из членов «Союза молодых писателей и поэтов» дебютировал с книгой стихов «Моих тысячелетий», представление которой состоялось в мае[38]. На этом вечере присутствовал В. Ходасевич, искренне приветствовавший появление молодого талантливого автора, стихи которого слышал едва ли не впервые[39] (о литературных собраниях в доме Ходасевича, который с этих пор стал приглашать к себе членов «Союза», см. в очерке Кнута «С Ходасевичем, Мережковским и Гиппиус»). Вероятно, проблеме ученичества у Ходасевича будущие биографы Кнута уделят особое внимание, пока же важно отметить, что во второй половине 20-х гг. между ними утвердились прочные связи: Камерфурьерский журнал Ходасевича — дневник, который он вел на протяжении всей жизни, испещрен упоминаниями о многочисленных встречах с Кнутом, причем нередко в обстановке домашне-семейной, что указывает на исключительно доверительный, дружеский характер их отношений[40]. Разумеется, главный взаимный интерес друг к другу питала поэзия, стихи фокусировали в себе многообразие человеческих коммуникаций и компенсировали житейские несовершенства, отсюда ценность личности определял поэтический капитал, а не повседневная суета и бытовые раздражения. Ходасевич, приятельских отношений в литературу не переносивший и не спускавший никакой фальши даже близко знакомым авторам, за косноязычием книги «Моих тысячелетий» чутко расслышал подлинное поэтическое чувство. Печатные оговорки критики о том, что молодому поэту следует еще многому учиться, не отменяли главного: Кнут, без скидок на возраст принятый в среде главных литературных авторитетов, входит как равноправная величина в плоть литературно-издательского быта, что, как правило, дает достоверное и безошибочное представление о физическом присутствии писателя в духовной жизни[41].

24

Более подробно см.: Michéle Beyssac. La vie culturelle de l’émigration russe en France. Chronique (1920–1930). Paris, Pres. Univ. de France, 1971, p. 31, 78, 80, 140, 293.

25

См.: Л. Флейшман, Р. Хьюз, О. Раевская-Хьюз. Ibid., с. 315.

26

Ibid.

27

В.Яновский пишет о том, что название этого литобъединения и издаваемых им сборников предложил Кнут (В. С. Яновский. Ibid., с. 194). Нужно сказать, что перекресток (в гадательном варианте — распутье) входил в комплекс ключевых кнутовских метафор: см., напр., в стихотворении «Мрак»: «И ночь моя… Мне шла навстречу перекрестками…», начало рассказа «Мончик на распутьи» или знаменательную дарственную надпись на сборнике стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета» (Париж; Нью-Йорк, 1948), который он подарил Е. Киршнер в сентябре 1948 г., приехав на короткое время в Израиль: «Еве — на палестинском перекрестке» (выделено везде нами — Cocm.), — в последнем случае перекресток означал для него не только встречу с дорогим человеком, но нечто, в духовном плане, несравненно большее — пересечение их судеб на праисторической родине; очень похоже, что этот образ концентрированно выразил принятие окончательного решения о репатриации в Израиль.

28

Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека…, с. 40.

29

Ibid., с. 71; о том же см: И. В. Одоевцева. Ibid., с.46. Реакция на это утверждение была неоднозначной — от сочувствия до неприкрытой насмешки. Не исключено, что именно к данной кнутовской максиме восходят строчки Н. Оцупа, написанные многие годы спустя (стихотворение «Эмигрант»): «И, может быть, в потомстве отзовется Не их затверженный мотив, А наш полузадушенный призыв». С другой стороны, главный литературный критик пражского журнала «Воля России» М. Слоним, вообще, кажется, без излишней любви относившийся к Кнуту, комментируя этот его пассаж, с язвительной иронией замечал, что «нужно с сугубой ласковостью охранять господ наследников скончавшегося русского искусства — ибо на них одних и лежит вся надежда. Их нельзя тревожить или волновать, у них „кожа тонкая“, их надо лелеять, оберегать, холить в эмигрантской оранжерее». Не уступая своему оппоненту в категоричности, критик отстаивал идеи прямо противоположные: «…эмигрантской литературы, как целого, живущего собственной жизнью, органически растущего и развивающегося, творящего свой стиль, создающего свои школы и направления, отличающегося формальным и идейным своеобразием — такой литературы у нас нет. Хорошо это или дурно, но это неопровержимый факт, и что бы ни говорили Кнуты, Париж остается не столицей, а уездом русской литературы» (М. Слоним. Литературный дневник. IN: Воля России, 1928, кн. VII, с. 62). Хотя и в менее резкой форме, но, по существу соглашаясь со Слонимом, высказался Г. Адамович (из выступления на заседании «Зеленой лампы»): «Обыкновенно ведь слышишь, что все, решительно все в Москве и что, кроме Пильняка и Маяковского, никакой русской литературы нет. Это вздор, что говорить. Но когда утверждают, что нашей столицей стал Париж, а Пушкин удачнее всего писал об иностранцах, то из двух зол приходится выбирать меньшее, и мне кажется, меньшее — это первое» (Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 53). Сам Ю. Терапиано, запротоколировавший слова Адамовича, имплицировал хорошо всем известное заявление Кнута в начале своей статьи «Человек 30-х годов»: «Мне кажется, со временем много будет написано об атмосфере тридцатых годов в Париже, потому что в Париж, волей судьбы, переместился центр — не русской жизни и не русской литературы, конечно, но некоторый очень важный центр — ‘человек своего столетия’» (Ю. Терапиано. Человек 30-х годов. IN: Числа, 1933, № 7/8, с. 210), ср. в очерке Г. Иванова «’Конец Адамовича’» (1950) вплетение комментируемой кнутовской фразы — «Столица русской литературы, несомненно, не Москва, а Париж!» (Г. В. Иванов. Собр. соч. В 3 т. Т. З. М., 1993, с. 607) — в поданный иронически контекст интеллектуальных споров в эмигрантской среде. Любопытно сопоставить это, не лишенное элемента экстремизма, высказывание Кнута с тем, что он же писал в более зрелые годы, уже находясь в Израиле, когда трагизм эпохи и нажитая житейская и творческая мудрость подталкивали не к обострению автономии и противостояния, а наоборот, к поиску возможных и желательных сближений и компромиссов (статья «Маргиналии к истории литературы»): «Недалек тот час, когда произведения, создаваемые вне России, вольются полноводным притоком в основное русло русской литературы, как это случилось с другими эмигрантскими литературами: в Италии XIV в., во Франции XIX в., поскольку исторически беспрецедентно пребывание в безвестности столь массивного, многогранного и значительного пласта словесного творчества».

30

Н. Берберова пишет, что инициатором журнала был Кнут (Н. Берберова. Ibid., с. 318). Идея его создания с самого начала обговаривалась с З. Гиппиус, которая писала Берберовой 26 июля 1926 г.: «Из всей вашей программы я ни на одну букву не могла бы возразить, ибо и сама, вероятно, такую же придумала бы. Имя журнала тоже мне нравится (вообще люблю „новые дома“, хорошие, конечно). Этот „дом“, если он удастся, как задуман, не может быть не хорошим, а, главное, будет действительно ‘новым’» (Зинаида Гиппиус. Письма к Берберовой и Ходасевичу. Ann Arbor, 1978, с. 4). «Новый дом», как и другой эмигрантский журнал «Числа», возникший позднее, в 1930 г., печатал тексты докладов, прочитанных на заседаниях «Зеленой лампы»; выступление Кнута (в связи с предыдущим прим.) см.: Новый корабль, 1927, № 2.

31

См., к примеру, отзывы Ю. Айхенвальда, писавшего о «домике», что «по устройству своему он очень уютен и мил» (Руль, 1926, 17 ноября) и, иной по тону, — Б. Сосинского (Воля России, 1926, XI, с. 187–188).

32

В рецензии на кнутовскую «Вторую книгу стихов» А. Бахрах писал, что «среди молодых поэтов, нашедших общую линию под знаменем „Нового корабля“, Кнут не только из наиболее продуктивных, но, пожалуй, их самых талантливых» (Дни, 1928, № 1327, 12 февраля; рецензия подписана псевдонимом Кир.)

33

Н. Берберова. Ibid., с. 318.

34

Русские записки, 1938, № 10, с. 198–199. Попутно отметим, что в библиографическом справочнике А. Алексеева (А. Д. Алексеев. Ibid., с. 86–87) фигурирует несуществующая рецензия Берберовой на книгу стихов Кнута «Насущная любовь» (то же в «Энциклопедическом словаре русской литературы с 1917» В.Казака, с. 367 — страницы по изданию на рус. языке), в то время как отсутствует ее рецензия на первый сборник Кнута «Моих тысячелетий» в газ. «Звено», подписанная псевдонимом Ивелич (1925, № 128, 13 июля, с. 4).

35

Современные записки, 1936, кн. 60–62.

36

Нельзя сказать, чтобы у Кнута не было способностей и тяги к литературно-критической деятельности: эта грань его творческого облика, с которой также знакомит настоящее издание, должна, кажется, вполне удовлетворить читателя. Думается, что главная причина, не позволившая ему реализовать свои данные в этой области заключалась в несложившемся имени литературного критика, которое было у его друзей, скажем, А. Ладинского или Б. Поплавского. См. выразительную в этом отношении ламентацию Кнута в письме к 3. Шаховской (24.10.35) по поводу ненапечатанной «Последними новостями» его заметки о выходе ее книги: «В редакции мне объяснили, что газета с удовольствием известит о появлении книги, но отказывается писать о предполагаемом выходе в свет и т. д., и это несмотря на то, что моя заметка начиналась со слов „Печатается и в скором времени и т. д.“ Так что с огорчением извещаю Вас о моей неудаче и остаюсь в Вашем распоряжении на будущее, когда книга выйдет. Возможно и то, что другому, Ладинскому например, который всегда печатается в „Новостях“, не отказали б. Но уверенным в этом быть никогда нельзя» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167).

37

См. о нем: Р. Райт-Ковалева. Человек из Музея Человека. М., 1982.

38

См.: Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 84. Первая книга Кнута была встречена критикой как лучшее, что сумели создать к этому времени молодые эмигрантские поэты, — это прочитывается почти во всех рецензиях на «Моих тысячелетий». Так, в частности, Б. Сосинский, сопоставляя книгу Кнута с вышедшим почти параллельно с ней сборником стихов А. Гингера «Преданность» (Париж, 1925), писал: «Для молодой русской поэзии характерен стыд скорбничества, противоборство пессимизму. У Гингера это именно стыд — ложный, его утверждение жизни наигранно и отвлеченно. Сильнее всего его стихи, где он капитулирует перед жизнью. В поэзии Кнута, не избегающего подчас и печальных мотивов, жизнь неизбежно везде торжествует» (Своими путями, 1926, № 12–13, с. 70).

39

Характеризуя положение литературных дел в эмигрантском Париже, он писал в самом конце 1925 г. в Ленинград поэту М. А. Фроману: «Здесь довольно много молодых и не совсем молодых поэтов, но значительных дарований не вижу. Лучше других — Давид <так в тексте> Кнут, пишущий довольно иногда любопытные стихи в очень еврейском духе» (В. Ф. Ходасевич. Ibid. Т. 4, с. 496).

40

См.: Джон Малмстад. Переписка В. Ф. Ходасевича с А. В. Бахрахом. IN: Новое литературное обозрение, 1993, № 2.

41

См., напр., в письме Ходасевича М. Вишняку, одной из главных фигур в журнале «Современные записки» (от 24 ноября 1925 г.): «Посылаю стихи Д. Кнута. На Вашем месте я бы их напечатал. Один отрывок я давно уже поместил в „Днях“. Поместил бы и эти — но они связаны, их надо печатать вместе все три…» (цит. по: В. Ф. Ходасевич. Ibid. Т. 4, с. 690. — Выделено Ходасевичем). Речь, судя по всему, идет о поэме «Ковчег», первая главка которой напечатана в газ. «Дни» (за 4 октября 1925 г.), где Ходасевич вел поэтический отдел. Эта поэма в «Современных записках» не появлялась (позднее Ходасевич опубликовал в тех же «Днях» за 22 августа 1926 г. две другие ее главки), зато в № 29 этого журнала за 1926 г. Кнут был представлен двучастным циклом «Тишина». В другом письме, редактору журнала «Благонамеренный» Д. Шаховскому (от 26 января 1926 г.), Ходасевич писал: «У меня возникло к Вам довольно серьезное дело. Кроме того, Вы забыли у меня стихи Кнута. Поэтому с особой настойчивостью напоминаю, что в воскресенье Вы обещали побывать у меня. Время — безразлично» (Архиепископ Иоанн Шаховской. Биография юности. Установление единства. Париж, 1977, с. 187).