Стыдная жизнь, для романса пригодная,
Та, о которой цыганка поет:
Годы бесплодные, боль безысходная,
Испепеленное счастье твое…
96. Ложь
Шумят, гудят, трясутся города —
Огромные веселые заводы,
Где, в панике позорного труда,
Хлопочут одурелые уроды.
Взгляни на них — и ты увидишь ложь,
И снова — ложь, в повторности стократной,
Взгляни на них — и сразу ты поймешь,
Что все на этом свете непонятно.
Любовь и верность, преданность и честь,
Слова — в лучистом, древнем ореоле,
Но это значит: страх, обман и месть,
Да злые дни жестокости и боли.
И все же, слабо веришь: может быть…
Еще кого-то ждешь, чего-то хочешь…
Мой друг, как трудно человеку жить
(Особенно, когда проснешься ночью…)
97. Кафе
Два спящих старика играют в карты,
Подпрыгивая, радуясь, бранясь.
Сосед, с математическим азартом,
Девицу теребит, не торопясь.
В аквариуме заводные рыбки
Варьируют безвыходный чертеж.
А за окном мерцает город зыбкий,
И соблазняет мировая ложь.
Мы дружно спим осоловелым сонмом,
Забыв себя в зестегнутых пальто.
Бесплотные, безликие гарсоны
Несут нам — лунатически — порто.
Мы спим, блюдя приличья, долг и верность,
Во сне — воюем, строим города…
О, не проснуться б… в холод и в безмерность,
В отчаяние трезвости, стыда.
98. Набережная
Над Сеною, над набережной людной,
В бесцветном небе грелись облака.
Протяжной скукой, хриплой, обоюдной,
Перекликались два речных гудка.
(Так прозвучит однажды голос Судный
Надмирный, нудный зов издалека.)
Никто не знал, зачем он ест и дышит,
Зачем тревожит плоть свою и кровь,
Работает, болеет, письма пишет
Про разные дела и про любовь…
Но жили так, как будто все в порядке
(Уютнейшая, в общем, кутерьма!),
Теряли близких, душу и перчатки,
Ходили в гости, строили дома.
И заводили чад и домочадцев,
Грузя, возя, ругаясь — как во сне,
И не боялись ночью оставаться
С самим собой — в тиши — наедине.
И в сонной безмятежности, поверьте,
Никто не помнил, что мы все умрем,
Что все мы будем крепколапой смертью
Захвачены нежданно — и живьем.
Никто не знал, не помнил — и не думал,
В круговороте дел, забав и бед…
Из тьмы пустот — бессонно и угрюмо —
Глядел на мир Великий Людоед.
99. Пустота
Вот в такие минуты совершаются темные вещи,
И простор поднебесный вдруг тесней подземелья крота,
Все слова безнадежней, все обиды старинные резче,
И вокруг человека величаво растет пустота.
Закричать? Но кричат лишь в театриках бедных кварталов.
Убежать? Но — куда? Да и как от себя убежишь?
День — не хуже других — бывших, будущих и небывалых…
И вокруг — неизменный, равнодушно-веселый Париж.
II
100. Портрет
На рваном фоне серого Парижа
И неразборчивых дождливых дней,
Вы озарили — голубым и рыжим —
Начало грустной осени моей.
Вы населили нежностью и светом
Громоздкий и запутанный пейзаж —
Так, иногда, в газете стих поэта
Вдруг засияет средь убийств и краж.
Двусмысленные розовеют губы
На ангельском застенчивом лице.
Чуть низок лоб, но и таким мне люб он, —
Свидетельствующий о мудреце.
Здесь мудрость в дружбе с юностью и счастьем,
А радость — не подруга слепоты.
Горит на фоне городских ненастий
Кристалл животворящей красоты.