Въ концѣ концовъ, однако, американскіе техники были, дѣйствительно, славные ребята. Все время нашего совмѣстнаго путешествія, которое продолжалось до Москвы, они постоянно засѣдали вокругъ общаго столика и усердно тянули коньякъ, состязаясь съ компаніей ленскихъ золотопромышленниковъ, которые не менѣе настойчиво усиживали отечественное монопольное вино, тутъ же по сосѣдству. Однако согласіе между обѣими компаніями было самое трогательное, и нерѣдко оба стола сливались воедино и пили по очереди три раза за Америку коньякомъ и три раза за Россію московской смирновкой. Понятно поэтому, что американцы были болѣе всѣхъ возмущены выходкой ретиваго корреспондента, и подъ конецъ на байкальскомъ пароходѣ совсѣмъ-таки сталъ созрѣвать международный инцидентъ. Къ счастью, переѣздъ черезъ Байкалъ былъ коротокъ, и англичанинъ, выйдя на берегъ, отправился въ Кяхту по другой дорогѣ. Вѣроятно, онъ имѣлъ это въ виду, заявляя свой смѣлый протестъ противъ сои буровъ. Воображаю, какими извѣстіями съ Саскачеванскаго острова угостилъ онъ послѣ этого провинціальную англійскую публику. Во всякомъ случаѣ мы его больше не видали.
Отъ Харбина до Фулярди поѣзда ходили еще довольно правильно. Дальше началась область неопредѣленнаго желѣзнодорожнаго движенія въ зависимости отъ крушеній, которыя на этомъ небалластированномъ полотнѣ происходятъ буквально каждый день. Свободенъ путь, — маленькій служебный поѣздъ пройдетъ впередъ станцію или двѣ, потомъ какой нибудь злосчастный вагонъ свернется на сторону, разрушивъ часть насыпи, и движеніе останавливается на день или на два. Такіе участки лучше всего проѣзжать на лошадяхъ, ибо черезъ десять — двадцать верстъ желѣзная дорога навѣрное опять функціонируетъ. Такимъ образомъ мы доѣхали до Хингана, гдѣ желѣзный путь окончательно оборвался.
Дорога шла окраиной пустыни Гоби, и по обѣ стороны насыпи разстилалась та же безжизненная равнина, покрытая жидкими клочками полузасохшихъ осеннихъ травъ и обвѣваемая неугомоннымъ степнымъ вѣтромъ. Было сухо и холодно; сѣрыя тучи мерзлой пыли носились кругомъ, затемняя небо. Изрѣдка въ пыльномъ туманѣ являлся небольшой гуртъ жирнохвостыхъ овецъ подъ командой двухъ или трехъ угрюмыхъ всадниковъ въ бѣлыхъ бараньихъ шубахъ; группа двугорбыхъ верблюдовъ, нелѣпыхъ какъ сновидѣніе, обросшихъ коричневой шерстью, съ маленькой головой и длинной гусиной шеей, застигнутая врасплохъ свисткомъ локомотива, разбѣгалась во всѣ стороны, далеко выкидывая свои длинныя ноги и странно ковыляя высокой раздвоенной спиной.
Пассажиры являлись и исчезали, какъ въ калейдоскопѣ. Въ товарныхъ вагонахъ не хватало мѣста, и нашъ привилегированный оазисъ подвергался постоянной и весьма жестокой осадѣ.
— Чѣмъ они лучше насъ? — кричала воинственная публика. — Мы такъ же не платимъ денегъ, какъ и они!.. — Мы защищали по возможности свои позиціи, невзирая на эту своеобразно-манчжурскую аргументацію, но инородные элементы все-таки проникали внутрь.
Особенно памятна мнѣ одна казачья капитанша, попавшая къ намъ въ вагонъ черезъ три станціи послѣ Харбина. Это была не молодая, но мужественная дама съ большой бородавкой на лѣвой щекѣ и челкой рыжихъ волосъ надъ узкимъ лбомъ; она съ такимъ рѣшительнымъ видомъ вошла въ вагонъ и усѣлась на мое мѣсто, что я не посмѣлъ сказать ни слова. Попробовали было мы натравить ее на генерала, ибо въ генеральскомъ купэ было гораздо свободнѣе, но генералъ остался твердъ какъ адамантъ, и храбрая капитанша послѣ непродолжительнаго, но горячаго разговора вернулась на прежнее мѣсто.
Капитанша ѣздила въ Харбинъ за покупками и везла съ собой теперь цѣлыхъ двѣ платформы, нагруженныя всякой всячиной, до соломенныхъ стульевъ и цвѣточныхъ горшковъ включительно. За всѣмъ этимъ скарбомъ наблюдалъ казакъ-пластунъ, котораго я ни разу не видѣлъ трезвымъ. Мы донимали капитаншу, увѣряя, что китайскіе пассажиры ея платформъ развязали всѣ стулья и усѣлись на нихъ играть въ карты за ея же круглымъ столомъ. Наконецъ, на одной изъ станцій обѣ платформы вмѣстѣ съ казакомъ были отцѣплены, и мы навѣки потеряли ихъ изъ вида, но капитанша не унывала.