Мой прошлогодній знакомецъ, пароходъ «Байкалъ», стоялъ у естественной пристани противъ города и выгружалъ уголь.
Японская шкуна выходила изъ городского закоулка на просторъ бухты, и ея высокіе паруса поднимались другъ надъ другомъ, какъ крылья гигантской бѣлой бабочки, простертыя по-вѣтру.
Я смотрѣлъ на эти густыя, лиственныя заросли и зеленыя тесовыя крыши, поднимавшіяся мнѣ навстрѣчу, и чувствовалъ, что въ моемъ умѣ оттаиваютъ и всплываютъ воспоминанія, оцѣпенѣвшія на сѣверѣ подъ гнетомъ метели и этнографическаго уединенія, всплываютъ наружу, сперва по-одиночкѣ, потомъ группами, потомъ сплошной массой, какъ льдины на весеннемъ ледоходѣ.
Тамъ, у Берингова пролива, негостепріимные утесы были наги или покрыты краснобурыми лишаями, вмѣсто тесовыхъ крышъ были грязные шатры.
У черныхъ мысовъ постоянно волновался прибой, съ открытаго моря ползли тяжелыя низкія облака, гонимыя западнымъ вѣтромъ… все было тускло, уныло и безлюдно.
Здѣсь, предо мною, опять открылись картины природы и человѣческой жизни, какъ онѣ существуютъ въ своемъ вѣчномъ взаимодѣйствіи по всему цивилизованному міру. Мнѣ вспомнились безконечныя хлѣбныя поля, которыми я проѣзжалъ еще недавно отъ Иркутска до Петербурга, изгороди лѣсовъ и длинныя села, мосты на широкихъ рѣкахъ, волжскія пристани и грязныя петербургскія улицы, полныя суеты и движенія. Тамъ кипѣла и замирала, голодала и работала, волновалась и росла та же безпокойная и загадочная Русь, которая такъ утомила меня своими противорѣчивыми впечатлѣніями, что я не вытерпѣлъ и сбѣжалъ для отдыха за полярный кругъ.
Вѣра, желающая сдвинуть горы и не могущая пошевелить горчишнаго зерна; готовность все отдать — и «лбомъ объ стѣну»; жажда правды и безсилье, всероссійскіе пошехонцы и всероссійскіе чумазые; нищіе духомъ и просто нищіе, — все это, конечно, осталось попрежнему, и во всемъ этомъ мнѣ предстояло разбираться.
Сложная и мучительная жизнь, которая, какъ тяжело нагруженная телѣга, поднимается вверхъ по глинистому откосу, уже захватила меня въ свою власть цѣпкими нитями воспоминаній…
Петропавловскъ — это городъ, построенный и наполненный чиновниками изъ Владивостока.
Чиновники существуютъ для казенныхъ дѣлъ, казаки — для помощи чиновникамъ, мѣщане добываютъ для нихъ рыбу, пароходы возятъ припасы и для нихъ и для мѣщанъ, а мѣщанки утѣшаютъ чиновниковъ, и казаковъ, и матросовъ. Чиновники дѣлятся на партіи, которыя враждуютъ между собой. Каждый домъ наполненъ сплетнями, какъ улей медомъ.
Страдательнымъ объектомъ являются камчадалы, разсѣянные по небольшимъ поселкамъ, которыхъ и чиновники и казаки усмиряютъ со времени послѣдняго бунта въ 1731 г. и заусмиряли до пожизненнаго трепета и безмолвія. Зимою, путешествуя по сѣверной Камчаткѣ, я былъ пораженъ складомъ туземной жизни и никакъ не могъ помириться съ ея противорѣчіями. Ѣды много: рыба, бараны, медвѣди. Губернаторъ Завойко велѣлъ завести скотъ, и камчадальскіе ребятишки пьютъ молоко, ѣдятъ молочную кашу, смѣшанную съ прогорклымъ тюленьимъ жиромъ. Завойко велѣлъ развести огороды, и камчадалы ѣдятъ картошку, перетертую съ кипрейными стеблями и шеломайнымъ корнемъ. Природа богата и все терпитъ и все даетъ: соболи вздорожали до 30 рублей, и въ годъ промышляютъ двѣ, три тысячи штукъ. Крапива для выдѣлки сѣтей дико растетъ выше человѣческаго роста. Но среди всего этого изобилія, въ просторныхъ избахъ, у амбаровъ, наполненныхъ пищей, живетъ населеніе, забитое до потери человѣческаго образа и вѣчно умирающее со страху, то передъ начальствомъ, то передъ заразой, то даже передъ проѣзжимъ казакомъ, везущимъ почту.
Я пріѣхалъ въ Камчатку самъ-другъ съ казакомъ, но мнѣ предшествовала молва о 75 собачьихъ нартахъ, будто бы потребныхъ для экспедиціи, и старосты мѣстами уже заставили жителей приготовить пищу для грядущаго нашествія.
Въ одномъ изъ большихъ поселковъ убили шесть оленей, выдергали изъ нихъ кости, вычистили десять большихъ вязокъ сушеной рыбы, обрѣзавъ перья и хвосты для болѣе приличнаго вида. Впрочемъ, пока я добрался до этого поселка, жители успѣли узнать ближе истинные размѣры моего проѣзда и сами съѣли и юколу и оленину.
Въ нѣкоторыхъ поселкахъ грозное слово: ѣдетъ изъ Петербурга, производило неописуемый ужасъ; въ Кинкилѣ два старика, которыхъ я попробовалъ разспрашивать о камчадальскомъ богѣ Кутхѣ, немедленно бѣжали въ лѣсъ и вернулись только черезъ два дня послѣ моего отъѣзда. Женщины при каждой встрѣчѣ падали ничкомъ, закрывая голову колпакомъ мѣховой одежды, дѣти плакали и прятались подъ нары или подъ печку.