О, гдѣ же Твой, Господи, праведный гнѣвъ,
И гдѣ Твоя грозная кара?
Ты слышалъ ли вопли поруганныхъ дѣвъ,
Ты видѣлъ ли пламя пожара?
Земля обратилась въ разнузданный адъ
Подъ демоновъ гнусной державой;
Ихъ лютая злоба насъ душитъ, какъ ядъ,
И льется рѣкою кровавой.
Довольно! Не медли! Обрушь свой ударъ
Раскатомъ грозы всемогущей!
Ихъ гордую славу развѣй, какъ угаръ,
Разбей произволъ вопіющій!
Дыханье ихъ сдѣлай палящей чумой,
И дерзкую смѣлость боязнью,
И солнце затми имъ нерадостной тьмой,
И сдѣлай имъ землю подземной тюрьмой,
Всю жизнь нестерпимою казнью!..
Въ тюрьмѣ
Мое окно у потолка
I.
Мое окно у потолка
Рѣшеткой частою темнѣло.
Моя рука едва умѣла
На мигъ коснуться уголка
Свинцовой рамы. Только взгляды
Туда рвались. Но у окна
Вздымалась плотная стѣна
Непроницаемой ограды.
Холодный, мертвенный гранитъ…
Небесный сводъ былъ весь закрытъ
Оградой камня роковою,
Лишь въ недоступной вышинѣ
Одинъ клочекъ, доступный мнѣ,
Сіялъ далекой синевою.
Но лучезарный лѣтній день
Не могъ забросить въ эту тѣнь
Свой свѣтлый взоръ. Не смѣло солнце
Въ мое печальное оконце
Хоть заглянуть на краткій мигъ.
Ко мнѣ ни разу не достигъ
Изъ-за безжизненной ограды
Привѣтъ сіяющей отрады.
Лишь на зарѣ въ началѣ дня
На склонъ гранитнаго гребня,
Гдѣ заржавѣлая броня
Одѣла камень непріютный,
Какъ будто падалъ лучъ минутный
И отблескъ слабый, отблескъ смутный,
На ней игралъ. Но для меня
И этотъ свѣтъ больной, заемный
Въ моей тюрьмѣ подземной, темной
Сіялъ, какъ яркій лучъ огня,
Отраденъ былъ, какъ вѣсть свободы.
А по ночамъ, когда на своды
Ложился мракъ, — одна звѣзда
Мерцала робко иногда
Надъ той оградой заповѣдной.
И взоръ ея унылый, блѣдный
Въ мое заглядывалъ окно,
И въ казематъ скользнувъ убогій,
Какъ будто спрашивалъ съ тревогой,
Страшась тюремной тайны строгой,
Что, живъ ли плѣнникъ, иль давно
Ужъ сталъ добычей смерти скрытной,
Погибъ въ темницѣ, беззащитный?..
А я, прильнувъ къ стѣнѣ гранитной,
Стоялъ безмолвно тамъ внизу,
И за ревнивою рѣшеткой
Искалъ тотъ взглядъ пугливо кроткій.
По временамъ, на мигъ короткій,
Казалось мнѣ, что я слезу
Въ его мерцаньѣ вдругъ замѣтилъ.
Онъ опускался съ вышины
И мнѣ сіялъ такъ влажно свѣтелъ
Изъ-за безжизненной стѣны…
Какъ описать ярмо тоски
Неумолимой, одинокой?
Нѣмые, страшные тиски!..
До гробовой моей доски
Я сохраню ихъ слѣдъ глубокій
Въ изгибахъ сердца. Тамъ въ груди
Онъ будетъ жить незримо, тайно.
И если время впереди
На мигъ мнѣ радость дастъ случайно,
Онъ омрачитъ тотъ сладкій мигъ
Своей невѣдомой отравой.
Но какъ раскрыть нѣмой тайникъ
И старой раны слѣдъ кровавый
Тамъ показать чужимъ очамъ?
Къ какимъ прибѣгнуть мнѣ рѣчамъ,
Чтобъ предъ мучительнымъ разсказомъ
Могли смутиться вы, дрожа,
Какъ мой мутится робкій разумъ,
Припоминая?.. Если бъ разомъ
Я могъ, какъ лезвеемъ ножа,
Разрѣзать грудь мою предъ вами
И черепъ размягчить, какъ воскъ,
И снять покровъ его упрямый,
И обнажить безмолвный мозгъ, —
Быть можетъ, вы сумѣли бъ сами
Въ его извилинахъ прочесть
Неизрекаемую вѣсть.
Вглядѣвшись въ тайные изгибы
Живого сердца, вы могли бы
Неизгладимый видѣть знакъ
Тѣхъ долгихъ мукъ нѣмыхъ, ужасныхъ.
И разорвать холодный мракъ
Моей неволи лѣтъ безгласныхъ.
Онѣ имѣли свой языкъ,
Но онъ утраченъ въ эти годы,
А помню я: мой грозный кликъ
Гремѣлъ, какъ громъ, и бился въ своды.
Мой дикій гнѣвъ пылалъ и жегъ
Неукротимо и свирѣпо,
Расплавить камни рвался слѣпо,
Хотѣлъ прожечь оковы склепа
И плѣнъ разрушить, и не могъ.
II.