— Худо ѣхать теперь черезъ море, — сказалъ я. — Все мерзнетъ.
— Ничего, — отвѣтилъ другой парень. — Финское море не мерзнетъ. Мы знаемъ. Намъ будетъ проѣздъ.
— Скажите, панъ, — заговорилъ старикъ простодушнымъ тономъ, — правду говорятъ, что море такое широкое?
— Правду, — отвѣчалъ я.
— А чье оно?
— Ничье, вольное.
Старикъ покачалъ головой.
— Сколько мѣста зря пропадаетъ — а людямъ тѣсно.
Писаря засмѣялись, но эмигранты не думали о смѣхѣ.
На противоположной скамейкѣ сидѣлъ старый еврей, съ такой же сѣдой бородой, даже похожій лицомъ на мечтательнаго полтавца. Онъ слушалъ внимательно, кивалъ головой и сочувственно вздыхалъ.
— А у васъ что? — обратился я къ нему.
Еврей крѣпко зажмурился и закрутилъ головой, какъ будто понюхалъ чего-то очень горькаго.
— Погромесъ и поджогесъ, — сказалъ онъ, — житья нѣту. Прежде мы знали: живемъ и за это платимъ. Теперь не знаемъ, кому платить, сколько платить, когда платить. Всѣ бьютъ, и всѣ требуютъ. И не живемъ, помираемъ. Говорили: лучше будетъ, хуже стало. Еврею всегда хуже.
— Раньше мы говорили, — продолжалъ старикъ: — «Ты еврей, такъ ты молчи, лежи въ землѣ. Давятъ тебя сверху, въ спину толкаютъ, но ты не вырывайся. Онъ уморится, встанетъ, тогда и ты встанешь». Потомъ стали говорить, что, можетъ, лучше вырываться. Курицу за хвостъ схвати, она тоже вырвется. У ней есть клювъ и крылья, а у насъ руки и голова. Теперь мы не знаемъ, что лучше и что хуже.
— А вы чѣмъ занимаетесь? — спросилъ я.
— Я научитель еврейскимъ языкомъ, — сказалъ старикъ, — а это мои сыны.
Онъ указалъ на двухъ молодыхъ людей, которые сидѣли рядомъ на другой лавкѣ.
— Они себѣ работаютъ… А это ихъ мадамъ и ребеночки. То мы таки могли жить… Я имѣлъ свой домъ, теперь сгорѣло, только погребъ остался въ самой землѣ.
— Ухъ какой пожаръ былъ, — началъ одинъ изъ его сыновей. — Когда все стало горѣть, мы запрятались въ погребъ со всѣми дѣтями. Пришли погромщики съ дубинами. Стали кричать: «Гдѣ вы, жиды, вылѣзайте?» Въ погребѣ нора глубокая. Мы схоронились, молчимъ, какъ крысы. То они стали намъ въ погребъ дрова кидать. Накидали полнодоверху. Потомъ слышимъ, говорятъ: — «теперь подожжемъ. Сдѣлаемъ изъ нихъ копченую рыбу». Батько сталъ молитву читать, какъ передъ смертью полагается. А оно не горитъ. Сколько они работали, плюнули и выругались: «Чертъ съ вами, жиды, другой разъ сами издохнете».
Страшная картина подѣйствовала на всѣхъ. Даже писаря притихли. А я подумалъ: «вотъ живая иллюстрація всего еврейскаго вопроса: Старый „научитель“ „со всѣми дѣтями сидитъ въ норѣ подъ землей. Кругомъ стоятъ погромщики и поджигаютъ дрова. Старый еврей читаетъ предсмертную молитву, но умереть не можетъ“. Живучій народъ. Даже изъ огня погромовъ онъ выходитъ только на половину обожженнымъ…»
Мы молчали. Разсказчикъ былъ спокойнѣе всѣхъ.
— Главное дѣло, послѣ пожара совсѣмъ работы нѣтъ, — сказалъ онъ опять. — Жить нельзя.
— А ты что работалъ?
— Я былъ плотникъ.
— Что жъ ты не остался послѣ пожара дома строить?
— Кто тамъ его станетъ строить?..
— А я былъ шлёссаръ, — сказалъ другой братъ. — Мы работали брички польскому пану, а они послѣ пожару уѣхали до Львова. Работы не стало.
Послѣ первыхъ станцій публика схлынула.
Нѣмцы и мужики отдали билеты кондуктору и стали примащиваться спать. Я сидѣлъ и думалъ: «поползла Русь. Двѣ волны текутъ, одна на востокъ, другая на западъ. Три выхода въ море открылись въ одно время, какъ три вскрытыя жилы: въ Либавѣ, в самомъ Петербургѣ и въ Ганге въ Финляндіи.
Много русской крови вытечетъ оттуда за границу. Даже теперь въ эту глухую зиму, когда все замерзло, подъ самымъ Петербургомъ, эмигранты ѣдутъ каждый день и смѣшиваются съ дачниками».
Германія послѣ 1848 года отдала Америкѣ два милліона своей лучшей молодежи. Сколько мы отдадимъ и кому? Кто приметъ нашихъ простыхъ, безграмотныхъ крестьянъ? Намъ самимъ они не нужны. Лишь бы земля осталась за нами, пускай одичаетъ. Даже по дикому полю и пущѣ могутъ пастись всероссійскіе зубры.
1908 г.