Теперь опять стали насъ подтягивать безъ всякой милости… Пусть бы и такъ, да не черезъ мѣру строго. Шкуру дерутъ, у насъ шкура тонкая, скоро не нарастетъ.
Союзъ нашъ былъ скромный, профессіональный. Намъ велѣли закрыться. Мы основали профессіональное общество. Подъ конецъ и это закрыли, взяли насъ, извозчиковъ, подъ чрезвычайную охрану. Такъ мы воротились къ разбитому корыту. Бѣжали-бѣжали, оттуль шагомъ пошли».
— А можетъ и вовсе встали, — замѣтилъ я.
— Встать не встали, — задумчиво сказалъ извозчикъ.
«Я вамъ могу объяснить. Народу очень много. Разное племя, русскіе, татары, чуваши…
Но какъ сказано у Беранже:
Трудно такому множеству нога въ ногу идти… Полтораста милліоновъ. Надо поднять полтораста милліоновъ правыхъ ногъ и поставить на землю, потомъ полтораста милліоновъ лѣвыхъ ногъ… Триста милліоновъ ногъ поднять, оторопь беретъ… А подвинутся на одинъ шагъ…».
Мы помолчали.
— Я вамъ это изъ практики скажу, — началъ опять извозчикъ, — не такъ теоретично въ кабинетѣ, какъ Майнъ-Ридъ или Жюль-Вернъ. Тупого народа болѣе, чѣмъ остраго. Ораторамъ правда другое привидѣлось, глазообманъ вышелъ.
— Какой глазообманъ?
— Такой, наглядный… Есть книга физика. По физикѣ выходитъ: насыпь бѣлыхъ бобовъ на широкое блюдо. Прибавь горсть цвѣтныхъ, тряхни хорошенько. Что выйдетъ? Выйдетъ, какъ будто на всемъ блюдѣ цвѣтные бобы. А ихъ горстка. Это глазообманъ.
— Экъ вы поумнѣли!
Я не выдержалъ и вставилъ свое слово. Теперь, какъ извѣстно, такихъ поумнѣвшихъ сколько хочешь, съ обществѣ и въ народѣ. Всѣ одумались и, главное дѣло, нашли виноватыхъ. Виноваты «ораторы» въ возрастѣ до восемнадцати лѣтъ и ниже.
Мы всѣ правы. Они же кстати утверждены въ этомъ званіи судомъ и законопачены подъ спудъ…
Извозчикъ усмѣхнулся.
— Да, поумнѣли. Узнали, гдѣ раки зимуютъ. Зналъ бы, гдѣ упалъ, соломки подостлалъ бы…
Онъ былъ искреннѣе, чѣмъ многіе интеллигенты.
— Какъ же вы теперь живете? — спросилъ я.
— Пришлось въ деревню уѣхать, — сказалъ извозчикъ, — за добра ума, пока изъ полиціи не выслали. Наше Мартышкино село. Три десятины земли, а платежей сходитъ четыре рубля тридцать-семь копеекъ за полугодіе. Сбавляли намъ, сбавляли, а ихъ еще много.
— Какъ это много?
— Волостныхъ рубль тридцать, деревенскихъ рубль, уѣздныхъ рубль тридцать-восемь, губернскихъ семьдесятъ-девять копеекъ. Еще есть пожарные да пастушьи. Богъ съ ними, всѣхъ и не перечтешь… Бѣдное наше село, а земли не укупишь. Графъ сосѣдъ. Онъ зачѣмъ продастъ?.. Рядомъ деревня Худобино, генерала Козлова, облегающія земли. А мужичонки-то вышли на даровой надѣлъ. Притѣсненные до самой смерти. У самихъ неудобица, пески. Только арендой и дышутъ.
— Вамъ-то, все-таки, съ виду не худо живется.
— Я не жалуюсь. Я человѣкъ оборотистый. Семья маленькая. Хватаетъ хлѣба. Работаешь, работаешь, ѣсть нечего…
Я посмотрѣлъ на его цвѣтущее лицо и невольно усмѣхнулся. Онъ покачалъ головой.
— «Это я самъ отъ себя подобрѣлъ. Отъ характера легкаго. Скучно въ деревнѣ, я въ городъ пріѣду. Живу скитаючи, гдѣ у пріятеля добрую землю найду, тамъ и ночую.
Богатства не нажилъ, а ума прибавилось. Вотъ добрые люди говорятъ: Мы трактиръ откроемъ, тебя за стойку поставимъ».
Я посмотрѣлъ на него опять. Конечно, изъ него выйдетъ прекрасный трактирщикъ, ловкій и услужливый, пріятный себѣ самому и людямъ.
Мы помолчали.
— Что же теперь въ деревнѣ дѣлается? — спросилъ я.
— Землю дѣлимъ, — сказалъ извозчикъ.
— Какъ же это? Изъ вашей губерніи не было такихъ сообщеній.
— Не дѣлимъ, но дѣлить хотимъ. Старики все присматриваются, думаютъ: не было бы какого худа съ этимъ раздѣломъ… — Бываетъ, господишки новый обманъ выдумали.
— А по-вашему какъ?..
— А кто его знаетъ! — сказалъ извозчикъ задумчиво. — Умному человѣку подмога, а глупому разоръ.
— А политика какъ?
— «Политика попрежнему. На двѣ партіи… Волостной старшина монархистъ, тяжелый человѣкъ. Богатый, гордый. Жизни крестьянской не знаетъ, мелкихъ людей ни во что не считаетъ. Ручку и то не всякому подастъ. Не старшина, министръ. Я его Юпитеромъ зову. Съ земскимъ начальникомъ хлѣбъ-соль водитъ, и земскій начальникъ по его дудкѣ пляшетъ.