Меня позвали изъ церкви, арестовали, обыскъ сдѣлали. Повезли. Въ городѣ рядомъ посадили меня и сына. У меня сердце болитъ за него: у него дѣти. А у него болитъ за меня. Стучать научиться не могъ, въ умъ нейдетъ, изъ памяти теряется. Встанешь утромъ, стукнешь: „вотъ молъ я“. И онъ стукнетъ. Стало здоровье разстраиваться. Не спалъ, ѣды не ѣлъ. Тюремное начальство, спасибо, хорошо относилось. Черезъ мѣсяцъ все же выпустили на поруки дочери, за пятьсотъ рублей залогу. Изъ камеры подъ руки вывели, не идутъ ноги.
Вернулся домой въ великій понедѣльникъ. Вся деревня собралась, и старые, и малые. Трогательно было. Они за меня вставали и просьбу подавали архіерею и въ синодъ, да не уважили имъ.
Постъ я пробылъ, поѣхалъ по деревнямъ, какъ полагается пастырю. Опять доносъ: священникъ притворяется больнымъ.
Меня выслали въ Толгскій монастырь. Тамъ мнѣ даже кельи не дали, посадили въ холодный баракъ. Я къ дочери ходилъ. Въ четырехъ верстахъ зять священствовалъ. Тоже доносили, но владыка не велѣлъ препятствовать. Больше у дочери жилъ. Сынъ пять мѣсяцевъ просидѣлъ, выпустили его. Потомъ судъ былъ. Всѣ крестьяне показывали за насъ. Только одинъ нашелся. Его сыщикъ подослалъ попросить книжки у насъ. Сынъ далъ „Донскую Рѣчь“. А онъ сыщику отдалъ и получилъ бутылку водки. Этотъ показывалъ противъ насъ. За рѣчи насъ оправдали, а за книжки осудили сына на годъ съ зачетомъ прежняго.
Выпустили меня на волю. Но мѣста не вернули. Владыка Яковъ перевелъ на другое мѣсто. Я къ нему: „За что же, владыко? Я оправданъ“. — „Ну такъ что же, переходите на новое мѣсто“. — „Я слишкомъ старъ, — говорю. — Свыкся съ прихожанами. Чувство у меня. Тамъ могилы отца, матери, жены“. — „Какія тутъ чувства? Переходите“. — „Но вѣдь меня прихожане выбирали. Я признаю этотъ путь правильнымъ“. — „Полно вамъ, — говоритъ. — Насъ, архіереевъ, и то переводятъ“. — „А по-моему, и отъ этого, кромѣ вреда, ничего не происходитъ. Вы паствѣ чужіе, и она вамъ чужая. Безъ всякой связи“.
Такъ прямо и сказалъ. Раньше привыкъ правду говорить, а теперь и подавно. Я старый человѣкъ.
— „Уходите, — говоритъ, — вы ужасный человѣкъ. Я не хочу съ вами разговаривать… Ну, выходите въ отставку!“ — „Владыко, мнѣ до полной пенсіи три съ половиною мѣсяца. Дайте это дослужить на старомъ пепелищѣ“. — „Не могу“.
Я вышелъ въ отставку.
Черствый человѣкъ. Еще когда я жилъ въ монастырѣ, другой зять хлопоталъ: „Разрѣшите пріѣхать, вещи ликвидировать“. — „Не могу“. — „Да вѣдь надо квартиру очистить другому священнику“. — „Такъ вы, молъ, велите вынести и поставить на улицѣ“.
Я ему сказалъ: „Передъ Рождествомъ крестьянинъ и собаку съ цѣпи спускаетъ: пускай побѣгаетъ, а насъ вотъ заперли“. — „Такъ вамъ и надо. Какое вамъ дѣло разговаривать съ мужиками? Вы знайте свою церковь“. — „Да вѣдь Христосъ тоже говорилъ съ народомъ“. — „То Христосъ, а не мы съ вами. Какое вамъ дѣло до ихнихъ нуждъ?“. — „Ахъ, — говорю, — владыко, вы сидите въ четырехъ стѣнахъ, ничего не знаете. Какое же сердце стерпитъ? Очень бѣдности много“. — „Ну дайте имъ подписные листы, пусть собираютъ на бѣдность“. Смѣется, что ли…
Все же пенсію выхлопотали. Живу у зятя. Лѣтомъ энергію въ садъ зарываю, сажаю, окапываю, ягоды, овощи, цвѣты. Ульи завелъ. Зимою тоскливо. Привыкъ я работать. Кое-когда пріѣдешь въ свое прежнее село… О, встрѣчаютъ радостно, руки цѣлуютъ, бѣгутъ. „Батюшка, почто уѣзжаешь, живи съ нами“. — „Гдѣ же я жить стану? У меня и дома теперь нѣтъ“. — „Ничего, мы дадимъ“. Арина говоритъ: „У меня живи“. — „Я, говорю, даромъ не стану. Развѣ косить буду. Я умѣю. Все хлѣбъ даромъ не буду ѣсть“, — „Ну, говоритъ, гдѣ тебѣ, старенькому? Развѣ цыплятъ постережешь“. Такое практическое направленіе ума.
Кружусь кругомъ села, какъ птица кругомъ гнѣзда. Тамъ мое гнѣздо. Дѣтишки тоже, ученики, Когда выпустили меня, я говорю: „Ребята, васъ не смущаетъ, что я просидѣлъ въ тюрьмѣ?“ — „Нѣтъ, батюшка, нѣтъ. Мы понимаемъ“. А того торговца, Огнева, дѣтямъ прохода нѣтъ: Іуда, да Іуда.
Ужъ я долженъ былъ разъяснить: чѣмъ же они виноваты за старшихъ?..».
Онъ вздохнулъ.
— Раньше, казалось, что открывается широкій путь, но потомъ закрылось. Теперь все затаилось, вглубь недовольство ушло. Настроеніе подавленное, а спокойствія нѣтъ никакого… Миръ нуженъ намъ, хоть плохой, хоть временный. Раны лѣчить. Всѣ въ ранахъ ходимъ, голодные, обиженные.
Мы долго молчали.
— А сознаніе выросло, — сказалъ отецъ Александръ, — только говорить, пожалуй, боятся. Прежде боялись и думать. И даже духовенство, хотя и задавлено, но большей частью сочувствуетъ. Только задавлено очень… Дѣти, начальство… Благочинный намъ за поведеніе отмѣтки ставитъ, какъ школьникамъ. Кому — три, кому — четыре. Я въ августѣ получилъ орденъ святыя Анны третьей степени, а въ декабрѣ за поведеніе получилъ тройку.