Я разговаривалъ съ Лизой Ханумъ Мухтаровой о другомъ насущномъ вопросѣ татарскаго бытового прогресса, о женской чадрѣ.
— Снимутъ, — увѣреннымъ тономъ говорила Лиза-Ханумъ. — Женщина хочетъ, Богъ хочетъ…
Однако въ тотъ же вечеръ мнѣ пришлось выслушать по этому поводу противоположное мнѣніе.
Въ томъ домѣ, гдѣ я остановился, жилъ татарскій фаэтонщикъ (извозчикъ). Онъ недавно взялъ вторую жену, очень молоденькую, лѣтъ пятнадцати. Она была беременна и дѣлала упущенія по хозяйству. Въ этотъ вечеръ сердитый извозчикъ избилъ свою молодую жену палкой по головѣ. Бѣдная Зюле пришла плакать къ нашимъ дамамъ.
Но вслѣдъ за ней явился и ея повелитель. Зюле убѣжала. Извозчикъ вступилъ съ дамами въ споръ о женскихъ и мужскихъ правахъ.
— Зачѣмъ жену бьешь, — говорили дамы, — она маленькая.
— Маленькій, — возражать фаэтонщикъ, — а кушать не маленькій; хлѣбъ, пловъ кушалъ, костюмы носилъ, зачѣмъ дѣла не дѣлалъ? Я четыре раза день на станцію гонялъ, это не маленькій…
Глаза его блестѣли, въ голосѣ звучали убѣжденныя ноты.
— Ахъ, плохо болтай по-русски. Я филозофъ, я бы вамъ все толковалъ.
— Бей жену молодой, — говорилъ татарскій философъ, — хорошо будетъ. Старый станетъ, смирный станетъ. Бей жену старый, хорошо не будетъ. Все равно, понимай не станетъ.
— Русскіе не дерутся, — доказывали дамы.
— Глупые, оттого не дерутся, — сказалъ фаэтонщикъ. Потомъ подумалъ, и лицо его просіяло:
— Врешь ты. Русскіе тоже дерутся.
Вотъ два предѣла, въ которыхъ развиваются вопросы татарскаго бытового прогресса.
3. Бѣглецы изъ меджлиса
Персидскіе купцы въ Астрахани мнѣ говорили: «Когда пріѣдешь въ Баку, сходи въ бакинскій энджуменъ. Будутъ депутаты изъ Персіи, самые главные. Говори съ ними».
Говорить съ купцами въ Астрахани мнѣ было трудно. Они вмѣняли мнѣ въ вину подвиги полковника Ляхова и сверкали на меня своими большими черными восточными глазами. Одинъ старикъ, съ широкой сѣдой бородой, прямо сказалъ:
— Не смѣй ѣздить въ Персію. Кровь между вами и нами.
Бакинскаго энджумена уже не оказалось въ наличности. Онъ былъ распущенъ одновременно съ персидскими. Но депутаты были. Они пріѣхали въ ночь и остановились въ гостиницѣ «Исламіе». Я пошелъ къ нимъ вмѣстѣ съ мусульманскимъ журналистомъ, Ахметъ-Бекомъ Агаевымъ.
Персидскихъ изгнанниковъ было человѣкъ десять. Только трое изъ нихъ были депутаты, остальные были журналисты и проповѣдники, бѣжавшіе отъ неминуемаго ареста. Всѣ они были тюрки изъ Тавриза, родомъ изъ сѣверной Персіи. Только одинъ мулла былъ южный персъ, настоящій аріецъ. Онъ былъ въ бѣлой чалмѣ и синей рясѣ. Его благородное лицо, съ блѣдными щеками и томными глазами, рѣзко выдѣлялось среди смуглыхъ и энергичныхъ лицъ тавризцевъ.
Тюрки сѣверныхъ провинцій (Азейрбеджанъ) самый энергичный элементъ во всей Персіи. Этнографически они совпадаютъ съ населеніемъ восточнаго Закавказья. Южные персы слишкомъ подавлены гнетомъ чиновниковъ, истощены куреніемъ гашиша и сладострастіемъ. Именно азейрбеджанскіе тюрки рядомъ съ своимъ собственнымъ тюркскимъ діалектомъ разрабатываютъ современный персидскій языкъ и создаютъ ново-персидскую литературу.
Самымъ выдающимся среди депутатовъ былъ Гассанъ Таги-Заде. Онъ былъ сеидъ, выводилъ свою родословную отъ потомковъ пророка. И голова его была обернута темнозеленой чалмой. Онъ говорилъ немного по-англійски. Своимъ ломаннымъ и скуднымъ языкомъ онъ разсказалъ мнѣ послѣдній эпизодъ гибели Мялика, извѣстнаго оратора, который за свое краснорѣчіе былъ прозванъ Мяликъ-иль-Мутекеллелинъ, «царь проповѣдниковъ».
«— Сказалъ Мяликъ шаху: „Знаю, скоро убьютъ меня. Дай мнѣ одну четверть часа собрать мысли“. Шахъ сказалъ: „Даю. Помолись Богу“. Мяликъ сказалъ: — „Я не стану молиться. Но устами моими въ послѣдній разъ хочу сказать тебѣ: Ты насильникъ и убійца и нарушитель присяги. Весь народъ ты выжимаешь до-суха, какъ въ виноградномъ точилѣ“.
— Успокойте его! — крикнулъ шахъ.
— Ты — вѣрный образъ дѣда твоего Насръ-Эддина, — сказалъ Мяликъ, — ты начинаешь, какъ онъ кончилъ.
— Убейте его, — крикнулъ шахъ.
Мяликъ засмѣялся и досталъ изъ кармана часы.
— Даже теперь ты не держишь своего слова. Только шесть минутъ прошло. Ты хочешь украсть мои послѣднія девять минутъ.
— Убейте его!
— Чья рука поднимется на сына Слова, — сказалъ Мяликъ, — та усохнетъ.
— Собственной рукой я успокою тебя — крикнулъ шахъ.