На дворѣ была ночь. Мы сѣли въ вагонъ и стали спускаться внизъ въ черную тьму. И когда мы были внизу у входа въ предмѣстье, вверху на стѣнѣ блеснула яркая звѣзда изъ электрическихъ рожковъ. То былъ прощальный привѣтъ съ фуникулёра. Звѣзда блеснула и погасла, ибо на электричество скупились. И стало темнѣе, чѣмъ прежде.
Я былъ безоруженъ по петербургской привычкѣ. Но всѣ другіе заботливо ощупывали револьверы въ карманѣ на случай нападенія. Потомъ мы разошлись въ разныя стороны.
Пріятная страна…
5. Недобитый
Въ бытность мою въ Тифлисѣ мнѣ случилось зайти въ городскую думу. Сторожъ Монтинъ, старикъ лѣтъ семидесяти, повелъ меня посмотрѣть главный залъ. Залъ этотъ очень изященъ. Онъ отдѣланъ рѣзнымъ дубомъ и орѣхомъ. Въ немъ окна высокія, стальныя рѣшетки и лѣпные потолки.
Монтинъ — старикъ угрюмаго вида. У него сына убили на манифестаціи въ Баку. Потомъ привезли тѣло въ Тифлисъ и устроили торжественныя похороны. Послѣ московскихъ похоронъ Баумана это вторыя по пышности освободительныя похороны.
Старый Монтинъ вспоминаетъ о сынѣ не очень охотно.
— Было, прошло, — говоритъ онъ кратко. Онъ оживляется только тогда, когда говоритъ о землѣ.
На что ему земля, Богъ знаетъ. Руки у него трясутся. Ничего у него нѣтъ.
— Были плуги да быки, все уничтожилъ, — говоритъ онъ съ сожалѣніемъ.
Онъ готовъ все забыть. Смерть сына и бойню, но о землѣ онъ ни за что не забудетъ.
— Я надѣюсь, правительство облагоразумится, — говоритъ онъ съ неожиданнымъ благодушіемъ. — Мы чего просимъ, — хоть чуточку землицы…
Тифлисъ сталъ городомъ трагическихъ воспоминаній. Чуть не на каждомъ углу вамъ разсказываютъ что-нибудь и показываютъ мѣсто.
— Вотъ здѣсь они набросились на князя Голицына. Четверо ихъ было, рабочіе… Кинжалами рубили, но не могли разрубить панцыря, весь мундиръ изорвали. Изранили лицо. А княгиня закрывала его своимъ тѣломъ. А потомъ они убѣжали сквозь эти кусты. Гимназистъ Лоладзе, извѣстный потомъ, шелъ по дорогѣ и указалъ казакамъ. Вотъ здѣсь домъ Лоладзе. Отецъ его былъ частный приставъ.
— Чѣмъ извѣстенъ Лоладзе?
— Сыщикъ онъ былъ хорошій, прирожденный, изъ молодыхъ, да ранній. Потомъ травили его. Шесть покушеній одно за другимъ, убили на шестомъ.
Такимъ воспоминаніямъ нѣтъ конца. И если правые въ Думѣ рекомендуютъ правительству вторично завоевать Кавказъ, то это съ ихъ стороны излишняя заботливость. Кавказъ давно завоеванъ, и его продолжаютъ завоевывать, не покладая рукъ и не выпуская оружія. Столица Кавказа это — огромный военный лагерь. Здѣсь попадаются мундиры всѣхъ цвѣтовъ и образцовъ, какихъ порою нельзя увидать и въ Петербургѣ.
За городомъ лежитъ огромный арсеналъ. Дороги, ведущія мимо арсенала, закрыты для проѣзда. Онъ отовсюду окруженъ фугасами, какъ будто противъ японской атаки.
Много было въ Тифлисѣ убитыхъ намѣренно и ненамѣренно. Напримѣръ, Койранская. Она была слабогрудая, одна дочь у отца. Отецъ увезъ ее въ Тифлисъ изъ Петербурга, нарочно службу перемѣнилъ, не могъ надышаться на нее. Ее убила шальная пуля на улицѣ во время одной изъ ежедневныхъ перестрѣлокъ.
Но самое мрачное изъ моихъ тифлисскихъ воспоминаній — это встрѣча съ однимъ инвалидомъ, подстрѣленнымъ, но недобитымъ и оставшимся въ живыхъ.
— Хотите видѣть мертвеца ожившаго, — сказали мнѣ, — пойдите въ грузинскую читальню. Тамъ бываетъ Каргаретели.
Онъ былъ высокій, сгорбленный, сухой, какъ комаръ. Правая рука была сведена, и пальцы неестественно тонки. Сзади на шеѣ у самыхъ позвонковъ было огромное синее пятно, неправильной формы, широкая дыра, кое-какъ заросшая и затянутая пленкой. Эту дыру пробила полицейская пуля. Отъ такой раны обыкновенно умираютъ на мѣстѣ. Каргаретели только обмеръ. Но даже исполнители приняли его за мертваго и оттого не добили. Они бросили его въ оврагъ и пошли съ рапортомъ: «Все обстоитъ благополучно».
Каргаретели остался въ живыхъ, но душа у него стала, должно быть, такая же, какъ тѣло, больная, изнеможенная, запуганная.
Онъ долго не хотѣлъ говорить о своей исторіи.
— Вамъ тяжело вспоминать? — спросилъ мой спутникъ.
Каргаретели усмѣхнулся грустно и жалобно.
— Тяжелѣе было, когда пуля ударила…
Онъ подумалъ немного и прибавилъ сдержанно:
— Моя исторія подтверждаетъ давно высказанное мнѣніе, что могутъ нѣсколько пострадать и невинные люди, сами не зная за что…
— Я былъ режиссеръ, — разсказывалъ Каргаретели, — въ казенномъ театрѣ служилъ, лѣтъ двѣнадцать, съ самаго основанія. Жена у меня артистка, тоже въ театрѣ. Двое дѣтей. Жили себѣ. Время пришло, нельзя было остаться безучастнымъ. На улицахъ стрѣльба. Я тоже принялъ участіе.