— Своего стану кормить, другого подкармливать. А больше не хочу. Развѣ вы хотите, чтобы я ихъ голодомъ поморила?
— Ладно, — говорятъ, — давай имъ, что у тебя въ грудяхъ останется. А то рожкомъ.
Я такъ ихъ и стала кормить. Двоихъ грудью, а двоихъ рожкомъ.
Я оттого сказала, что голодомъ поморю: другія мамки такъ морятъ. У какой мамки ребенка отправятъ въ деревню, та должна кормить чужихъ дѣтей, пока въ грудяхъ есть молоко. Не выпускаютъ ихъ. Одна тамъ есть нѣмая, уже другой годъ. Она имъ не можетъ сказать. Станетъ руками показывать. А они ей рукой махнутъ: оставайся. Такъ и остается.
Оттого другія мамки уничтожаютъ молоко въ грудяхъ, чтобъ отпустили ихъ. И ребенковъ морятъ, рожки выливаютъ, или просто выпиваютъ. Дѣти синія, худыя, такъ и умираютъ. Три недѣли я тамъ была, а десять умерло. Одна мамка прямо вьявь ребенка морила. Попоитъ его водой, только и всего.
Я ей сказала: „Зачѣмъ ты моришь? Я старшему доктору докажу“. Стала доктору говорить. А онъ обозлился: — „Вы ничего не понимаете. Можетъ, вы сами морите своего ребенка“.
За каждую малость штрафъ, три рубля, пять рублей, изъ маленькаго жалованья. А свѣтъ только тогда видишь, когда мусоръ выносишь. Оттого и отнимаемъ очередь другъ у друга, лишь бы свѣтъ посмотрѣть:
— Я мусоръ, я мусоръ!..
Придешь назадъ, товарки станутъ спрашивать: „что сегодня видѣла?“ — „Ничего не видѣла. Только воспитонки ходили“.
А воспитонки злыя, отчаянныя. И такъ ругаются, Боже мой, хуже мужика.
Терпѣла я, терпѣла. Потомъ говорю: не стану больше терпѣть. Стану огрызаться. Всѣ на свѣтѣ огрызаются.
Разъ входитъ старшій докторъ. А я сидѣла на табуретѣ, на машинѣ шила.
Кто на машинѣ шьетъ, садится на табуретъ. А кто сарафаны шьютъ, колпаки, — тѣ на полу сидятъ. Шитье постоянное. Пустой минуты не бываетъ.
Всѣ мамки встали передъ докторомъ, а я не встала.
Надулся докторъ — „Отчего у васъ мамки не въ порядкѣ?“
Я сижу.
— Отчего вы не встаете? Другія встали.
— Очень просто, — говорю — мы ночью и безъ того встаемъ. Цѣлый день на ногахъ. Если выпалъ мой чередъ посидѣть полчаса на табуретѣ, то я встать не хочу.
Прибѣжала надзирательница. — „Я заставлю васъ кланяться!“
— Нѣтъ не заставите. Вы входите къ намъ съ воздуху, вы первые должны кланяться.
— Какъ же ты не знаешь ни старшаго, ни младшаго?
— Я — говорю — твоей метрики не смотрѣла. Не знаю, старше ты, или моложе меня.
— Три недѣли откормила, — говорю, — Выпустите меня.
Говорятъ: нельзя выпустить. Дѣтей много, мамокъ не хватаетъ.
— Зачѣмъ тебѣ здѣсь не жить? Развѣ ѣда не хорошая?
— А вы бы сами сѣли, да поѣли. Можетъ вамъ бы понравилось и такъ бы вы жили.
— Ты что, бунтовать хочешь?
— А что же, доведется, взбунтую, мнѣ все равно… Если добромъ не выпустите, я окошкомъ выйду.
Докторъ говоритъ: — Не выйдешь, рѣшетка есть въ окнѣ.
— Живого человѣка рѣшетка не удержитъ. Со второго этажа спрыгну. Тамъ рѣшетки нѣтъ.
— Тогда выпустили меня и ребенка отдали.
Косточка проклятая съ номеромъ. Такъ бы ее оторвала, бросила, только ребенку шейку натерла. Номеръ, какъ у собаки. И насъ самихъ тамъ считаютъ за собакъ. Не знала я. Лучше утопиться, чѣмъ въ такую тюрьму попасть»…
Я бы желалъ задать почтенному учрежденію вопросъ: правда все это или неправда? Въ ожиданіи отвѣта скажу слѣдующее. Недавно это учрежденіе сочло себя вынужденнымъ заявить о своей непричастности къ новооткрытой фабрикѣ ангеловъ, маленькой, кустарной.
Но быть можетъ ему не мѣшало бы посмотрѣть и походить по собственнымъ палатамъ. Бѣдные младенцы, обреченные…
Дука осталась одна съ ребенкомъ среди огромнаго Петербурга. Кто ей поможетъ? Быть можетъ, найдутся такіе добрые люди.
8. Этнографическій балъ-маскарадъ
Плахты, запаски, вышитыя юбки, чадры, красныя верхушки на шапкахъ, пристегнутыя криво и на скорую руку; вмѣсто бархата кумачъ, вмѣсто золота мишура; смурыя свитки, чамарки, черкески, архалуки, иные наряды довольно фантастическіе. Впрочемъ, не надо быть строгимъ. Вѣдь это первый опытъ. Что изъ того, если первый этнографическій балъ вышелъ отчасти маскарадомъ?
Звенитъ балалайка, тренькаютъ гусли и цитра, дудитъ сопѣлка, рокочетъ татарскій саазъ, четко и часто стрекочетъ армянская каманча. Пляшутъ на эстрадѣ, пляшутъ въ татарской кофейнѣ-палаткѣ, увѣшанной коврами, только подмостки трясутся отъ топота. Это хореографическое объединеніе народовъ Великой Россіи.
Разные народы проходятъ предъ нами въ прискочку, грузины, осетины, поляки и казаки, эсты и финны, и даже тунгусы.