— Прислушайте, добрые люди! — Богдановъ шумно выругался и ударилъ кулакомъ по столу. У него крупныя черты лица и большіе глаза, черные, выпученные и косые. Такимъ образомъ онъ бросаетъ одновременно два сердитыхъ взгляда, одинъ въ нашу сторону, а другой въ сторону своихъ желѣзнодорожныхъ пріятелей.
— Они, черти, затѣяли, а мы, какіе-то каменщики, двадцать человѣкъ, что мы можемъ?… — А теперь мы одни отвѣчаемъ…
Изъ желѣзнодорожнымъ мастеровыхъ, которые были зачинщиками погрома, къ суду привлечено только четыре человѣка. Остальные подсудимые набраны изъ каменьщиковъ, плотниковъ, пришлыхъ мужиковъ и тому подобныхъ случайныхъ и чужихъ элементовъ.
— Вѣдь я погибаю! — сердито продолжалъ. Богдановъ, — каждый день ходи на судъ… А кто заробитъ за меня? Послалъ жинку парщицей въ баню, а то на харчи нѣту. Опять дитя одно остается, только два года ему. Просить стыдно, скажутъ: здоровый; а украсть тоже не умѣю.
Дѣйствительно, положеніе Богданова не изъ завидныхъ.
— Пинджакъ продалъ за четыре рубля, — съ горечью сообщилъ онъ, — а шубу купилъ за два съ полтиной. Она не грѣетъ ни черта.
Онъ называетъ шубой какую-то странную куцавейку, крытую чернымъ ластикомъ и подбитую кислой, слежавшейся овчиной.
Куленяйкинъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Онъ тощій, тщедушный, съ тусклымъ лицомъ и непріятнымъ, словно змѣинымъ взглядомъ. Одѣтъ онъ еще хуже, въ дырявой курткѣ и тонкихъ лѣтнихъ штанахъ. Ноги его въ калошахъ вмѣсто сапогъ, и уши обвязаны грязнымъ платкомъ въ дополненіе къ ветхому картузу. Онъ сидитъ съежившись, какъ отъ холода, но время отъ времени поднимаетъ глаза и какъ будто вонзаетъ въ меня свой сѣрый и колючій взглядъ Я невольно взглядываю въ отвѣтъ.
— Да, — неожиданно замѣчаетъ Куленяйкинъ, — взглядъ у меня, правда, непріятный, многіе говорятъ. Да только самъ не знаю, перемѣнить его не могу.
Голосъ у него осипшій, простуженный, но столь же непріятный, какъ и взглядъ.
— День проходишь, — продолжаетъ Богдановъ, — придешь домой, помолишься Творцу, да и ляжешь спать не ѣвши. Съ того, думаю, и разбойники становятся, держитъ-держитъ сердце, да и сорвется.
— Тяжелая жизнь! — откликается Куленяйкинъ. Его вступленіе въ бесѣду снова имѣетъ неожиданный характеръ, почему другіе останавливаются и выжидаютъ его дальнѣйшихъ словъ.
— Такъ довелось, хоть пропадай! — говоритъ Куленяйкинъ, — живу, гдѣ попадетъ. Прошлую ночь ночевалъ за пятакъ у Ицки въ подвалѣ. А ѣды нѣтъ. Когда къ брательнику придешь, онъ скажетъ: кусокъ хлѣба есть въ столѣ. Тогда поѣшь и пойдешь.
— Господи! — заявляетъ Богдановъ. — Пускай судятъ насъ поскорѣе. Если мы побили людей, пускай насъ ссылаютъ въ Сибирь, люди живутъ и въ Сибири, и въ тюрьмѣ.
Гомельскій процессъ тянется шестнадцать мѣсяцевъ, и подсудимымъ, русскимъ и евреямъ, пришлось не въ моготу.
— За что вы людей били? — задаетъ мой спутникъ прямой вопросъ. Это человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, «вольношляющійся», по его собственному опредѣленію. У него большія связи въ кофейняхъ, въ пивныхъ и на «стрѣлкахъ», и міросозерцаніе его наклонно къ цинизму и прямотѣ.
— А за что ихъ не бить? — возражаетъ Богдановъ просто и мрачно. — Богъ дай бы они околѣли. Я дома строю, а они живутъ въ нихъ. А мнѣ и голову негдѣ приткнуть.
— А еще я скажу, — продолжаетъ Богдановъ, — надо людей встряхивать, какъ мокрую кожу, кровь полировать, а то они совсѣмъ заскорузли.
Это цѣлая встряхивательная теорія.
— Къ примѣру, — продолжаетъ Богдановъ, — бываютъ молодые мужики, которые соберутся по двое, по трое, станутъ между собою говорить: такъ надо жить, такъ надо жить, на новую линію. Тутъ старики ихъ матернымъ словамъ обругаютъ, скажутъ: — «Ты ничего не понимаешь. Какъ оно стоитъ прахъ вѣковъ, такъ и будетъ стоять». — Какъ же ихъ не встряхивать?… Напримѣръ: я работалъ на паровой мельницѣ Певзнера, стѣну клалъ. Подбросили намъ бумажку: «Пауки и мухи». Я посмотрѣлъ, думалъ, какъ травятъ пауковъ, потомъ вижу, совсѣмъ не то. Собралъ своихъ каменщиковъ. Они говорятъ: — «Вотъ хорошо! Умный человѣкъ сочинялъ. Какъ страдаетъ бѣдный народъ, все описано». — Я взялъ эту бумажку, запряталъ въ носокъ сапога. Назавтра вдругъ расчетъ. — «Народу намножилось; тебя не нужно больше». — Зло меня забрало. — «Ты долженъ былъ заявить за двѣ недѣли!» — Это хозяину говорю. Выпилъ назавтра полбутылки водки, пошелъ къ мельницѣ. — «Слѣзайте, ребята, пускай ее черти строютъ». Они послухали, слѣзли, одѣваются. — «Я тебѣ покажу, какъ расчетъ давать. Мы надъ тобой поступимъ по демократской линіи. Что наши руки склали, то онѣ могутъ растаскать».