— А ты что, выкрестъ, — спрашиваетъ мой спутникъ внезапно и прямо, какъ и въ первый разъ.
— Отецъ, вправду, былъ выкрестъ, — признается Горѣлый, — а мать русская.
«А я какъ летучая мышь, ни со звѣрями, ни съ птицами. Отъ русскихъ боюсь и отъ евреевъ боюсь. Въ одномъ мѣстѣ опять набрался страху. Иду такъ-то по улицѣ. А на встрѣчу толпа валитъ. Я притулился къ сторонкѣ. Еще со мной каменщикъ одинъ да солдатъ. Думаемъ, можетъ, не тронутъ насъ. Вдругъ видимъ, евреи валятъ, хмара народу. Ухъ, перепугались мы опять, прижались, думаемъ, убьютъ до смерти. Однако, проперли мимо, не тронули. Только кричатъ: „на вокзалъ, братцы, не дадимъ громить“. — Эхъ, думаю, попались бы этакъ евреи русскимъ, да они бы ихъ въ землю гвоздикомъ позагоняли…
Такъ мы еще стоимъ, пробѣжала другая толпа, кто съ палками, кто съ желѣзомъ, другіе съ кольями, у иныхъ револьверы. Женщины, мальчишки съ камнями, бѣгутъ мимо, кричатъ: „ура“. Вѣрите, солдатикъ нашъ тоже выскочилъ за ними, „ура“ кричитъ, „ура“, и побѣжалъ сзади. А потомъ опамятовался, сплюнулъ въ сторону, говоритъ… — „Тьфу мара! Жидова проклятая!“
Тогда я сказалъ: „Худо тутъ стоять, пойдемъ лучше къ солдатамъ“. А солдаты злые-презлые. Не ѣвши, жара, пить воды негдѣ достать. Такъ и подскакиваютъ съ прикладомъ, особенно на жидовъ. — „Ахъ вы, жидомордые! изъ-за васъ мы не пивши, не ѣвши сидимъ!“
— И мнѣ тоже чуть не попало! — признается Богдановъ. — Какъ навалили на насъ евреи, кричатъ: — „Вонъ этотъ гой“ (христіанинъ). — Вижу, мое дѣло не полоса, приходится мнѣ быть битымъ. Я побѣгъ, они за мной. Такъ бѣгъ, себя не помня, черезъ весь городъ. Чего-то проблистало надо мной, не знаю, гинджалъ, или изъ пистоля выпалили, да только не дохватило. На встрѣчу мнѣ люди на извозчикахъ, вижу — ни одного русскаго. Мекаю, каюкъ мое дѣло. Забѣгъ я на католическое кладбище, вижу — тамъ ползаетъ калѣка безногая, тоже хоронится отъ драки; думаю, пускай-ка товарищъ мнѣ. Вотъ посидѣлъ, отдохнулъ, думаю, пойду опять спровѣдаю. А калѣка мнѣ дала въ карманъ золы. Говоритъ: „Если присыпаются къ тебѣ, засыпь имъ глаза золою, только по вѣтру сыпь, а не противъ вѣтра“. Пошелъ я на Вѣтренную площадь. А тамъ народу полно. На одной сторонѣ стоятъ русскіе, на другой евреи; а солдаты посрединѣ и полицмейстеръ съ ними. Всѣ въ сердце вошли, кричатъ: „Выходите, такъ васъ такъ!“ — Драться хотятъ. Даже у меня зачесались руки. Все равно, какъ на кулачномъ бою, стѣна противъ стѣны. А полицмейстеръ напередъ высунулся. — „Расходитесь“, кричитъ.
Тутъ зло меня забрало. — „А какое твое дѣло, говорю. — Ты, полиція, зачѣмъ суешь свою ложку въ чужую кашу?“ — И выругалъ его послѣднимъ словомъ.
Вдругъ бакъ, бакъ съ ружей. Вижу, предо мной человѣкъ стоялъ, валится прямо на меня, чуть съ ногъ не сбилъ. Изо рта кровь идетъ, а глаза уже остановились. И другой тоже крикнулъ: „убили!“, упалъ, только руками, ногами дергаетъ. Тутъ я испугался на смерть, даже ослабъ весь, тѣло распустилось, зубъ на зубъ не попадаетъ. Думаю, убьютъ меня сейчасъ. Надо бѣжать, а ноги не бѣгутъ. Думаю, поползу хоть на карачкахъ, запрячусь въ погребъ, стану сидѣть цѣлый день, чтобы не нашли меня солдаты».
— А все-таки нашли тебя! — говоритъ мой спутникъ.
— Евреи доказали, — угрюмо говоритъ Богдановъ, — и споконъ время сосѣди, почти вмѣстѣ росли, доказали на меня. А развѣ я виноватъ? Говорятъ, напримѣръ, я Крамершу Кабаниху желѣзомъ ударилъ. А я, вотъ Христосъ, не помню… Она славная старуха. Я ее, бывало, какъ матку почиталъ… А сверхъ того не запираюсь, можетъ, и вправду ударилъ. Я билъ, меня били; я гонялъ, меня гоняли. Даже весь толкъ потерялъ. Или, говорятъ, я грабилъ. Вы сами можете видѣть, сколько богатства я себѣ награбилъ, лохмотья на спину…
— А теперь какъ? — спрашиваетъ мой спутникъ.
— А теперь меня судятъ, — мрачно объясняетъ Богдановъ. — И подѣломъ дураку, не устраивай пустяковъ. Развѣ такіе бываютъ заправскіе погромы? По-настоящему, надо было весь городъ сжечь огнемъ.
— Зачѣмъ сжечь? — спрашиваю я невольно.
— Затѣмъ! — объясняетъ Богдановъ упрямымъ тономъ. — Мы съ Сашкой голые люди, босявки. А теперь зима. Въ дома насъ не пускаютъ. Такъ мы нагрѣемся хоть на пожарѣ.
Не знаю, говоритъ ли въ немъ водка, или врожденное резонерство, или накопленное годами холодное и упорное озлобленіе. Вѣроятно, все вмѣстѣ. Эта убогая стрѣлка внезапно начинаетъ мнѣ представляться, какъ воронка гейзера, наполненная кипящей грязью и распаляемая подпочвеннымъ огнемъ огромнаго общественнаго вулкана.