С.-Франциско, 1899.
Авдотья и Ривка
Повѣсть
Пароходъ качало. Съ каждымъ новымъ взмахомъ волны одна стѣна большой каюты уходила куда-то въ бездну, а другая поднималась такъ высоко, что люди, лежавшіе въ глубинѣ гробообразныхъ коекъ и не въ конецъ измученные тошнотой, судорожно хватались руками за края, опасаясь съѣхать внизъ. Время отъ времени какой-нибудь недостаточно крѣпко привязанный узелъ вылеталъ изъ потаеннаго угла и катился черезъ всю каюту, какъ живой, попадая подъ ноги служителю, который переходилъ отъ стѣны къ стѣнѣ, балансируя руками, чтобы сохранить равновѣсіе.
Большая часть пассажировъ, впрочемъ, не подавала признаковъ жизни. Все это были люди, негодные для путешествій и впервые увидѣвшіе море: австрійскіе и русскіе евреи — малокровные, истощенные наслѣдственнымъ недоѣданіемъ, польскіе мужики, привыкшіе къ полному простору и задыхавшіеся въ этой непровѣтриваемой духотѣ; итальянскіе рудокопы, отравленные сѣрными испареніями или насквозь пропитанные мелкой угольной пылью. Больше половины было безграмотныхъ, ихъ загнали сюда, какъ быковъ въ ограду, пищу имъ разносили, какъ мѣсиво телятамъ, въ низкихъ деревянныхъ ушатахъ; матросы толкали ихъ и обращались съ ними, какъ съ арестантами. Они терпѣли молча и безропотно. На родинѣ приходилось выносить еще и не такія вещи.
Въ первый день, пока погода была хороша, они разглядывали другъ друга и понемногу знакомились между собой. Люди разныхъ національностей, которыхъ случай помѣстилъ на сосѣднихъ койкахъ, не имѣя общихъ словъ, обмѣнивались улыбками и оказывали другъ другу мелкія услуги. Ободранные итальянскіе ребятишки играли и дрались съ такими же черномазыми и курчавыми жиденятами, русинскія бабы изъ Галиціи помогали няньчить шведскихъ младенцевъ, толстыхъ и бѣлыхъ, какъ молодые поросята. Всѣ эти изгнанники европейской тѣсноты были проникнуты смутнымъ, но стихійнымъ чувствомъ общности несчастья, которое вырвало ихъ съ насиженныхъ мѣстъ вмѣстѣ съ корнемъ и заставило пуститься въ неизвѣстную страну, гдѣ, по слухамъ, каждый человѣкъ самъ себѣ голова и простой сапожникъ получаетъ три большихъ серебряныхъ «далера» на день.
На третій день на площадкѣ передъ бакомъ собрались музыканты разнаго племени со скрипками, гармониками и даже дудками, и составился импровизированный балъ, гдѣ крѣпкіе коломыйскіе чоботы старались плясать нѣмецкую польку, хотя кованые каблуки сами собой сбивались на гопака, и ирландскіе широкіе башмаки вдругъ начинали выбивать дробь замысловатой джиги среди чопорныхъ фигуръ международной кадрили. Молодые люди начали перемигиваться и заводить обычную игру.
Но на четвертый день море устроило собственную пляску, и внезапный штормъ сорвалъ съ верхней палубы двѣ лодки. На полу подъ нижнимъ ярусомъ коекъ два раза показывалась вода. Больше половины эмигрантовъ, впрочемъ, не имѣли объ этомъ никакого понятія. Истощившись отъ судорожныхъ, но безполезныхъ усилій выворотить свой желудокъ на изнанку, съ головой тяжелой, какъ свинецъ, они лежали ничкомъ на своихъ соломенныхъ подушкахъ, равнодушные ко всему. Они бы, кажется, не замѣтили, если бы пароходъ сталъ тонуть, или кто-нибудь обрилъ бы имъ голову, или простыни ихъ жесткой постели внезапно загорѣлись.
Авдотья высунула голову съ самой нижней койки и поглядѣла по сторонамъ. Къ собственному своему изумленію, она не чувствовала ни тошноты, ни головной боли, но неугомонная качка раздражала ее, какъ неотвязная рука, дергающая человѣка за полу, и наводила на нее тоску, сѣрую и густую, какъ туманъ, который со всѣхъ сторонъ окружалъ эмигрантское судно.
Авдотья была женщина широкой кости, но тощая тѣломъ, съ крѣпкими и тонкими плечами, какъ будто вырубленными изъ дубовой доски. Лицо ея было блѣдно, большіе сѣрые глаза глядѣли сердито и недовѣрчиво, и забота прорѣзала на лбу двѣ глубокія морщины.
Она была одѣта въ синюю юбку и пеструю ситцевую кофту, ноги ея, торчавшія изъ койки, были обуты въ козловые башмаки «со скрипомъ», а на плечахъ лежалъ шелковый полушалокъ самаго, несомнѣннаго, отечественнаго происхожденія.
«Грѣхъ! — говорила она сама себѣ. — Хозяйка, ковалиха!.. Бросила дѣтей, усадьбу, весь родъ, поднялась, Бо-знать, куда!»…
Когда она спрашивала себя, какъ она попала изъ своего родного села Краснаго, что подъ городомъ Добрынцемъ, на эту узкую койку, въ чрево желѣзнаго кита, ей казалось, что она видитъ сонъ.