— Я, говоритъ, ѣду въ Вильну, поклониться Владычицѣ Острой Брамѣ!..
Пока не пришелъ факторъ жидъ.
— Дураки, — говоритъ, — чего хоронитесь? Всѣ въ одно мѣсто ѣдете!..
Еще черезъ два дня они «украли границу». Собралось ихъ пять человѣкъ, да два нѣмца, чтобы дорогу показывать. А узлы поѣхали по чистой дорогѣ съ губернаторскимъ паспортомъ. У кого паспортъ былъ, такъ съ тѣми…
Полночь была. Опять такая же темень. Пошли они по дорогѣ. Гаечекъ[3] тутъ встрѣтился. Отворотили по тропинкѣ, шли, пришли къ глубокой канавѣ, слѣзли люди въ канаву, стали выдираться наверхъ, а ей не въ силу. Одинъ нѣмецъ, долгій такой: «Ну, — говоритъ, — давай рука!» — вытащилъ ее наверхъ.
За канавой свѣтлѣе стало. Прошли мало времени по полю, нашли на домъ, въ окнахъ огонь горитъ, въ родѣ корчмы.
Не вытерпѣла Авдотья, спросила:
— А гдѣ ваша граница?
А нѣмецъ говоритъ:
— Овва! А канава гдѣ? Давайте на складке, водке пить!
А люди крестятся и говорятъ:
— Слава Богу!
Потомъ они опять поѣхали по машинѣ до города Ямбурга (Гамбурга). Перестали люди говорить по-русски. Кабы не жиды, не какъ бы хлѣба купить.
«Слава тебѣ, Господи! — искренно подумала Авдотья. — Вездѣ ихъ Господь насажалъ, жидочковъ нашихъ. Все-таки землячки!»
Мужики въ Красномъ не очень любили жидовъ, особенно Мошку кабатчика. Но за послѣднія двѣ недѣли Авдотья уже научилась считать каждаго, кто умѣлъ сказать три слова по-русски, землякомъ и братомъ.
Въ Ямбургѣ ихъ посадили въ эту желѣзную неволю и повезли по морю. Везутъ, везутъ, кто тамъ знаетъ, когда будетъ конецъ. Она опять высунула голову изъ койки и посмотрѣла черезъ каюту. Навстрѣчу ей смотрѣло другое лицо, маленькое, смуглое, увѣнчанное огромной гривой жесткихъ и вьющихся волосъ, кое-какъ скрученныхъ на темени и издали похожихъ на черную мѣховую шапку.
— Але вы не спите, Рива? — спросила Авдотья.
Рива отрицательно качнула своей мѣховой шапкой.
— Тошно мнѣ, Рива! — призналась Авдотья.
— И что такое тошно? — презрительно переспросила Рива, думая, что Авдотью тошнитъ отъ морской болѣзни. — Пхе! Я уговаривала себѣ, что я не стану ломать, и вотъ я здоровъ.
Ломать вмѣсто блевать было переводомъ еврейскаго слова brechen.
Авдотья покачала головой.
— Ой, нѣтъ, Рива! — сказала она. — Скажи лучше, на что мы въ Америку поѣхали?
— Пст, — прошипѣла Рива. — На что поѣхали?.. Кусокъ счасця искать, доле!..
Она говорила такъ увѣренно, какъ будто въ новой странѣ за океаномъ счастье валялось на улицахъ или раздавалось даромъ каждому желающему.
— А какъ же мы жить будемъ? — продолжала Авдотья.
Разговоръ этотъ почти безъ всякихъ измѣненій происходилъ десять разъ, но Авдотья никакъ не могла имъ насытиться. Несокрушимая увѣренность и энергія словъ и жестовъ Ривки дѣйствовали, какъ электричество, и въ минуту унынія Авдотья спѣшила зарядить свою опустѣлую душу отъ этой живой лейденской банки.
— Атъ! — сказала Ривка съ непоколебимымъ видомъ. — Бархатъ и шелкъ станемъ мы носить. Шляпки надѣнемъ, какъ барыни!
— А я куда пойду? — сказала Авдотья. — Языка нѣту. Ничего не умѣю городское!..
— Въ прислуге пойдешь! — сказала Ривка увѣренно. — Видишь, какая ты здоровая!.. Я бы такая была, ухъ, что бы я надѣлала!..
— А ты тоже пойдешь въ прислуги? — спросила Авдотья.
Лицо Ривки пріобрѣло угрюмый видъ.
— А ни! — сказала она. — Я буду сама себѣ человѣкъ!.
— Что же ты будешь дѣлать? — настаивала Авдотья.
— Сигаренъ, — сказала Ривка, — и папиросенъ. Я вже видала и въ старомъ мѣстѣ, якъ ихъ дѣлаютъ. У кого умъ есть, то завше не трудно вывчиться!
— Я бы тоже испытала, — сказала Авдотья.
— А ни! — убѣдительно повторила Ривка. — Отъ папиросенъ духъ идетъ. Ты не привыкъ.
— А ты вѣдь тоже не привычна! — возразила Авдотья, сообразивъ, что ея спутница только еще хочетъ «вывчиться» новому ремеслу.
— Фа! — сказала Ривка. — Ты деревенскій гое[4], ты любишь вольны духъ, а я виленска. Виленскій крѣпкій вонь, мой носъ привыкъ.
Авдотья ничего не возражала.
— За того ты лучше иди въ прислуге! — разсудительно продолжала Ривка. — Въ Америкѣ кушать много даютъ. Толстѣть станешь, бѣлый будешь, новый мужъ возьмешь.