Американскіе посѣтители изъ-за другой стороны рѣшетки съ любопытствомъ разглядывали новоприбывшихъ. Большая часть ихъ въ свое время прошли по той же дорогѣ, но теперь они выглядѣли какъ будто люди другой породы. Они были въ соломенныхъ шляпахъ и короткихъ пиджакахъ, съ открытой грудью крахмальной цвѣтной рубашки и широкимъ пестрымъ галстухомъ съ развѣвающимися концами. Шляпы были сдвинуты на затылокъ, глаза смотрѣли задорно, и на губахъ какъ будто дрожало дерзкое слово, составляющее въ Америкѣ необходимое оружіе самообороны.
Эмигранты тоже одѣлись въ свое лучшее платье, но толстыя славянскія свитки, огромные чоботы, грубыя шерстяныя куртки сѣверянъ и кожаные лапти итальянцевъ имѣли странный и неуклюжій видъ. У многихъ на груди были приколоты клочки картона съ крупно написаннымъ адресомъ, какъ будто на ящикѣ съ кладью. Котомки на плечахъ придавали имъ видъ вьючныхъ животныхъ, привезенныхъ въ Америку для черной работы, которою брезгуютъ коренные жители.
У рѣшетки разыгрывались смѣшныя и трогательныя сцены. Двѣ дамы, очень прилично одѣтыя и очень похожія другъ на друга, съ смуглыми лицами и большими черными глазами, вѣроятно армянки или гречанки, внѣ себя отъ возбужденія трясли руками желѣзные прутья. Изъ толпы эмигрантовъ навстрѣчу имъ поднималось лицо высокой пожилой женщины подъ узкой парчевой наколкой и съ шелковымъ платкомъ, странно повязаннымъ сзади. Она не могла жестикулировать, ибо руки ея были заняты узлами, и была слишкомъ взволнована, чтобы кричать, но глаза ея улыбались, и по щекамъ катились крупныя свѣтлыя слезы. Это была встрѣча двухъ дочерей и матери послѣ многолѣтней разлуки.
Эмигранты выходили одинъ за другимъ съ узлами, женами и дѣтьми, безпомощно останавливаясь на порогѣ американской воли. Какая-то еврейская семья совсѣмъ застряла въ проходѣ, загораживая всѣмъ дорогу. Мужъ былъ съ длинной бородой и въ кафтанѣ до пятъ, жена въ буромъ парикѣ, подвязанномъ за ушами толстымъ чернымъ шнуркомъ. За нею слѣдовали шестеро дѣтей, маленькихъ и оборванныхъ, съ кистями лапсердаковъ, торчавшими изъ-подъ лохмотьевъ, и безъ всякой обуви. Въ дверяхъ произошло смятеніе, ибо шестой мальчикъ оказался не принадлежащимъ къ этой семьѣ и безсознательно шелъ сзади, потому что ему не съ кѣмъ было оставаться. Чиновникъ поймалъ его за руку и отвелъ къ конторкѣ, гдѣ высокій и тощій посѣтитель съ горбатымъ носомъ и въ бѣдной одеждѣ спрашивалъ ломанымъ англійскимъ языкомъ Лейзера Бранеса, своего сына.
— Это вашъ сынъ? — спросилъ чиновникъ, подводя мальчика.
Посѣтитель смущенно улыбнулся.
— Это, должно быть! — сказалъ онъ, замявшись.
— Ты Лейзеръ Бранесъ, да? — обратился онъ къ мальчику по-еврейски.
Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ исподлобья на своего предполагаемаго отца.
— Какъ же вы не можете узнать? — недовѣрчиво спросилъ чиновникъ.
Америка дорожитъ дѣтьми и поэтому распространяетъ множество легендъ объ ихъ похищеніи. Большая публика склонна въ каждомъ незнакомомъ человѣкѣ предполагать такъ называемаго «охотника за малолѣтними».
— Откуда мнѣ знать, — возразилъ посѣтитель, — когда я его оставилъ вотъ этакимъ, — онъ отмѣрилъ на пальцѣ воображаемую величину, — а теперь онъ вонъ какой!
— Вы посмотрите въ спискахъ, пожалуйста! — попросилъ онъ. — Я Мозесъ Бранесъ, а мой сынъ Лейзеръ Бранесъ. Ему на Пасху восемь лѣтъ минетъ.
— А съ кѣмъ онъ пріѣхалъ? — спросилъ чиновникъ.
— Съ билетомъ, да! — отвѣтилъ Бранесъ, не разобравъ. — Одинъ пріѣхалъ, съ евреями!.. — тотчасъ же прибавилъ онъ.
Чиновникъ что-то проворчалъ и торопливо обернулся къ другимъ посѣтителямъ, которые толпою стояли у конторки.
Мозесъ Бранесъ нетерпѣливо пожалъ плечами и, вынувъ изъ подмышки пару небольшихъ дѣтскихъ башмаковъ, принялся отъ нечего дѣлать разсматривать и вертѣть ихъ въ рукахъ.
На лицѣ мальчика вдругъ показался интересъ.
— Это мнѣ, да? — спросилъ онъ, подходя ближе. — Я Лейзеле маминъ!
— А какъ вы узнали, что онъ босой? — вдругъ спросилъ чиновникъ, на минуту прерывая разговоръ съ другимъ посѣтителемъ и даже не оборачиваясь.
— Фа! — сказалъ Бранесъ. — Какъ бы я не узналъ? У насъ въ Новой Жабкѣ всѣ мальчики босые… Я беру его! — прибавилъ онъ, беря мальчика за руку.
Чиновникъ махнулъ рукой и окончательно повернулся къ другимъ посѣтителямъ.
Авдотья попала въ толпу евреевъ и со страхомъ и изумленіемъ смотрѣла на чиновника, сидѣвшаго на соломенной качалкѣ съ высоко задранными ногами и производившаго допросъ. Это былъ огромный мулатъ, съ коричневымъ лицомъ, толстыми оливковыми губами и курчавой шерстью на головѣ, похожей на мелкія черныя смушки. Но онъ говорилъ съ евреями на виленскомъ нарѣчіи, и даже губы его сжимались характерными «литвацкими» ужимками.