Должно быть, въ письмѣ были экстренныя новости, если за нихъ даже пришлось заплатить почтальону…
Черезъ минуту она уже сидѣла у окна и разбирала одно за другимъ кривыя слова каллиграфіи Антосика.
«Премногоуважаемое ваше письмо имѣли честь получили на прошлый мѣсяцъ!.. — писалъ Антосикъ. — Кланяемся вамъ земно и просимъ родительскаго благословенія, потому у насъ ты одна осталась… Еще кланяется брательникъ Сергѣй Пимоновичъ и супруга его Аграпена и дѣти ихъ Ѳаддей и Ѳеклиста».
Послѣ безчисленныхъ деревенскихъ поклоновъ слѣдовало:
«А таточка нашъ, а вашъ сапругъ Наркисъ Савельевичъ Бабуля, прозвищемъ Коваль, приказали долго жить…».
«Грѣхъ!» — подумала Авдотья въ смятеніи. Сегодня утромъ она назвала себя вдовой, и слово ея какъ будто тотчасъ же стало дѣломъ. Она даже не подумала, что письмо шло двѣ недѣли изъ Краснаго.
«А теперь намъ жить худо! — гласило дальше письмо. — Мошка забралъ хату, будто за долгъ, а Василиса худобу со двора свела, корову да овцу ягную. Я, говоритъ, его цѣлый годъ кормила до смерти! А коней таточка продали за восемьдесятъ рублей, а денегъ тоже нѣту!.. А мы съ Клашкой недоумки и недосилки. Ходилъ я къ старостѣ за управой, а онъ управы не далъ. Говоритъ: Нѣтъ тебѣ управы! Поди ты долой!.. А таточка передъ смертью все васъ поминали. И мнѣ сказали: Ты съ ней списываешься, напиши, пускай пріѣдетъ, попрощаться то-есть. А потомъ заплакали и сказали: не судьба!
А Василиса васъ изругала сквернымъ словомъ. А таточка сказали: Ахъ, ты стерва! Погоди, я встану! Отверчу я тебѣ башку за это слово!.. А потомъ позвали отца Андрея и причастилися Святымъ Тайнамъ и потомъ все говорили: грѣшно жилъ! А потомъ языкъ отнялся, съ тѣмъ померли. Всего хворали 43 дня, 43 ночи.
А вы бы, матычка, пріѣхали въ Красное! — писалъ дальше Антосикъ. — Безъ васъ намъ очень худо жить; еще въ пастухи отдадутъ, не то въ работу. А у васъ, матычка, умъ мериканскій. А Василиса, дура, говоритъ: Подохнетъ у нихъ худоба безъ ѣды! А сѣна не на что купить. Гдѣ татыны деньги, не знаю. А вы бы, матычка, хоть бы сѣна купили для худобы той.
А Клашка плачетъ слезами, говоритъ: Я маменьку смотрѣть хочу! Она стала совсѣмъ большая дѣвка. Скоро замужъ отдавать пора, а чѣмъ отдадимъ? И вы бы, матычка, къ намъ въ Красное побывали. По гробъ жизни вашъ сынъ Бабуля».
Авдотья читала письмо съ болѣзненнымъ и боязливымъ удивленіемъ.
Кто такая была эта Василиса, которая кормила Наркиса цѣлый годъ и забрала послѣднюю худобу изъ его двора? И куда дѣвались всѣ коровы и лошади коваля?
Василисъ въ Красномъ было нѣсколько, но ни одна не подходила. Василиса бобылка была стара и бѣдна и не могла бы хвастаться, что прокормила худобу. Васюта Янчуковна была молодая дѣвка. Еще была Василиса Лѣсникова и Василиса Чабачиха, двоюродная сестра старосты, но у обѣихъ были мужья и дѣти.
«Пришлая, видно! — подумала Авдотья. — Не то овдовѣла какая-нибудь».
Авдотья почувствовала припадокъ острой злобы противъ этой невѣдомой соперницы, забравшей послѣднее у ея дѣтей.
«У, стерва! — выругалась она тѣмъ же самымъ словомъ, которое употребилъ Наркисъ передъ смертью. — Накласть бы тебѣ хорошенько, знала бы, какъ къ чужимъ мужикамъ приставать!».
Жизнь въ Красномъ какъ будто воскресла передъ Авдотьей во всѣхъ подробностяхъ, и она почувствовала себя снова той же бѣлорусской бабой, которая когда-то жила въ селитьбѣ коваля Наркиса. Они прожили вмѣстѣ двѣнадцать лѣтъ. На второй годъ Наркисъ захворалъ трясавицей, провалялся недѣлю на лавкѣ и все просилъ холодной воды. А потомъ съ яру упалъ пьяный, чуть кости не выломалъ, тоже лежалъ сколько-то дней. А какъ сталъ поправляться, сказалъ ей тѣми же словами: «Смотри, стерва! Отверчу я тебѣ башку!».
Послѣднія слова Наркиса опять пришли ей въ голову.
«Грѣшно жили!» — сурово подумала она.
— Дрался бы ты меньше! — выговорила она вслухъ, обращаясь къ далекому и уже покойному мужу, какъ къ живому собесѣднику.
Даже передъ лицомъ этой неожиданной смерти она все-таки признавала себя правой.
«Видишь, попрощаться хотѣлъ!» — припомнила она.
Въ горлѣ ея что-то сжалось, она опустила голову на руки и заплакала сперва тихо, потомъ громче.
— Дѣточки мои, дѣточки! — понемногу стала она причитывать. — Позорилъ васъ родной тато! Ходите теперь по чужимъ окнамъ.
И вдругъ ей пришла въ голову утренняя сцена.
«Господи, — подумала она. — А вѣдь я въ десять разъ хуже!».
— Тьфу, тьфу! — она даже плюнула. — Бросила мужа, дѣтей, гадюка, а кого нашла? Бродягу на улицѣ.