Бѣдный Маньковскій уже казался ей подозрительнымъ уличнымъ бродягой.
«Вотъ до чего дошла, — перебила она. — Прямо на улицѣ цѣловаться стала. Отъ живого мужа вѣнчаться хотѣла, безъ попа, по-басурмански, у какого-то судьи!».
Она какъ будто очнулась отъ похмелья, и ей стало тяжело и противно.
«Подлая! — сказала она сама себѣ. — Съ жидами живешь, ожидовѣла совсѣмъ. Помнишь ли еще, какъ лобъ перекрестить? Ты и есть грѣшница, еще хуже Наркиса! — рѣшила она. — Къ церкви дорогу забыла, у исповѣди сколько лѣтъ не была, ахъ ты, некрещеная! „Грѣхъ, грѣхъ, грѣхъ!“ — звучало въ ея душѣ. — Тоже умирать придется, что Богу скажу? Какой я человѣкъ? У жидовъ своя вѣра, у поляковъ своя, а у меня какая? Эхъ ты, жидовская невѣста, — укорила она себя опять. — Польстилась на чужія деньги. Своя душа, небось, дороже!».
Однако, нужно было принять какое-нибудь рѣшеніе. Она опять подумала, что, быть можетъ, дѣти ея ходятъ теперь по чужимъ дворамъ и просятъ куска у полунищихъ сосѣдей, и ей захотѣлось громко завыть отъ жалости.
Антосикъ звалъ ее пріѣхать въ Красное. Недолго размышляя, она рѣшила послѣдовать его призыву. Жидъ забралъ хату, какая-то потаскуха увела корову. Она чувствовала, что это — свое, кровное, и заранѣе готовилась вырвать свою «хижину» и «худобу» изъ самаго горла у своихъ обидчиковъ.
Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, она выдвинула изъ-за кровати большой кованый сундукъ съ двойнымъ ременнымъ поясомъ и хитро-устроеннымъ замкомъ и стала приводить въ порядокъ свои вещи. Сундукъ былъ сверху донизу набитъ всякимъ бабьимъ добромъ. Сверху въ деревянныхъ рѣшеткахъ лежали накрахмаленные воротнички и бѣлыя кофточки, дальше слѣдовали всякія юбки. На днѣ лежали два платья, шелковое и шевіотовое, и еще одно, сѣрое суконное, висѣло въ шкафу, который былъ вдѣланъ въ стѣнѣ. По мѣрѣ того, какъ Авдотья снимала рѣшетку за рѣшеткой и дѣлала осмотръ своему разнообразному имуществу, она невольно вспоминала обстоятельства, при которыхъ были пріобрѣтены всѣ эти вещи. Эту кофточку ей дала Бремерша послѣ выигрыша на скачкахъ, а это платье осталось ей отъ барыни-докторши, послѣ того, какъ она развелась съ мужемъ. А эту рубашку съ кисейнымъ поясомъ она купила на распродажѣ по случаю пожара въ магазинѣ.
Когда Авдотья дошла до дна, она вдругъ увидѣла, что и шесть лѣтъ ея американской жизни тоже нельзя оттолкнуть въ сторону, какъ объѣденную арбузную корку. Изъ сундука какъ будто вылѣзла американская Addy, Russian woman, и стала бороться съ той, съ бѣлорусской бабой, Авдотьей изъ Краснаго.
Подъ шкафомъ были выдвижные ящики, которые были наполнены простынями и полотенцами, ибо Авдотья постепенно стала очень чистоплотной и мѣняла бѣлье три раза въ недѣлю. На умывальникѣ въ большой жестяной коробкѣ съ тисненымъ узоромъ лежало мыло, зубной порошокъ и щетка и даже пудра въ особыхъ коробочкахъ. Авдотья вспомнила, что въ Красномъ спятъ на лавкѣ, покрываются зипуномъ или полушубкомъ, носятъ лапти, моются безъ мыла и живутъ въ избѣ съ тараканами, и вдругъ ей стало жалко этого хорошаго и безпечнаго житья. Воротнички и полотенца какъ будто ожили и не пускали ее назадъ черезъ океанъ. Она, однако, продолжала сидѣть и перебирать свои вещи. Ихъ было слишкомъ много. Сундукъ и ковровый мѣшокъ, лежавшій подъ кроватью, не были достаточно помѣстительны. Нужно было купить еще что-нибудь.
Барыня, видя, что Авдотья такъ долго не показывается внизу, постучалась въ дверь и вошла въ комнату. Увидѣвъ авдотьины приготовленія, она невольно поблѣднѣла. Домашнее несчастье, котораго она опасалась, теперь воочію стояло передъ ней.
— Куда же ты собираешься? — спросила она храбрымъ, но не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ.
— Въ Красное ѣду! — сказала угрюмо Авдотья.
— Въ Красное? Зачѣмъ?.. — съ удивленіемъ переспросила хозяйка.
— Мужъ померъ! — кратко пояснила Авдотья.
— Царство ему небесное! — сказала Стрѣлицкая. — А ѣдешь зачѣмъ?
Онѣ давно успѣли выспросить другъ у друга всѣ подробности ихъ прошлой жизни на старой родинѣ.
— Дѣти зовутъ, — объяснила Авдотья. — Домъ остался, худоба…
— Ува, худоба! — повторила скептическимъ тономъ Стрѣлицкая. — Велика важность!.. Захотѣлось тебѣ мякиннаго хлѣба на старости лѣтъ!..
— Ну, ужъ вы скажете! — проговорила Авдотья. — Мы съ ковалемъ завсе чистый хлѣбъ ѣли…
Она, однако, съ сожалѣніемъ вспомнила американскія булки, къ которымъ привыкла за эти годы.
— А какая худоба у тебя? — допытывалась Стрѣлицкая. — Земля, изба?..
— Избу жидъ забралъ! — призналась Авдотья.
— Ну, ну! — сказала Стрѣлицкая. — Что же ты хочешь тащить корову черезъ чердакъ въ сарай? Дорога вѣдь денежки стоитъ, больше худобы твоей!..