Передо мной всплылъ, какъ живой, стройный женскій образъ, какъ я его видѣлъ на «митингѣ мира» въ Лондонѣ. Митингъ этотъ имѣлъ мѣсто, такъ сказать, in partibus infidelium, въ самый разгаръ джингоистскаго остервенѣнія, чрезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ толпа пробила Лабушеру голову скамейкой за то, что онъ осмѣлился критиковать Чемберлэна. На митингѣ присутствовало до тысячи человѣкъ, почти безъ исключенія рабочихъ, и было сказано много рѣчей, между прочимъ была послана сочувственная телеграмма Лейдсу, но главнымъ успѣхомъ вечера была рѣчь Эммы Голдманъ.
«Товарищи! — начала она. — Карлейль по поводу англо-французскихъ войнъ говоритъ, что для нихъ англійскій король приказывалъ хватать изъ любого англо-саксонскаго Дунбриджа[2] тридцать первыхъ попавшихся бѣдняковъ и посылать ихъ черезъ море стрѣлять и колоть тридцать такихъ же несчастливцевъ, которыхъ французскій императоръ изловилъ въ Гаврѣ. У нихъ оставались матери, жены, возлюбленныя, и когда ихъ кровь проливалась на бранномъ полѣ, женскія слезы лились по всей Британіи отъ Дувра до Эбердина и по всей Франціи отъ Гавра до Марселя, и маленькія дѣти должны были вырасти и платить потомъ долги за тѣ огромныя деньги, которыя растаяли въ пороховомъ дыму и въ рукахъ военачальниковъ… Когда я думаю объ ирландцахъ, которыхъ палками гонятъ воевать противъ буровъ, или о каролинскихъ неграхъ, которые теперь мрутъ на Филиппинахъ отъ лихорадки и чумы, я убѣждаюсь, что и мы нисколько не лучше дунбриджцевъ…»
— Рѣчь ея продолжалась около часу съ пламеннымъ осужденіемъ войны и довела воодушевленіе слушателей до апогея. Эмма говорила сильнымъ и благороднымъ языкомъ, приводя многочисленные литературные примѣры и выбирая свои слова такъ, что каждое изъ нихъ западало въ память слушателей. Я представилъ себѣ дѣйствіе такой рѣчи на перекресткѣ во время выборовъ… Недаромъ эти приказчики такъ злились и негодовали на нее!
— Я читалъ, что она уѣхала въ Англію!.. — сказалъ Макъ-Лири.
— Да, на три недѣли!.. — съ горькой усмѣшкой объяснилъ носъ. — А услышитъ про Чикаго, сейчасъ приплыветъ назадъ!..
Очевидно вся эта публика была хорошо освѣдомлена насчетъ Эммы.
— Я говорю, — прибавилъ носъ злобно, — отчего Макъ-Кинлей не объявитъ преступленіемъ такихъ безпорядковъ?.. Хотятъ работать, такъ пусть молчатъ, а не мѣшаются въ чужія дѣла!.. Мы не потерпимъ!.. У насъ своя свобода, американская!..
— Фу, фу! — сказалъ фермеръ изъ Орегона. — Пусть себѣ говорятъ! Вы свободны, такъ оставьте и другихъ въ покоѣ!.. Не такъ ли?..
— Вамъ хорошо, — сказалъ носъ сердито, — съ вашими пшеничными полями. А у насъ въ Нью-Іоркѣ конкуренція растетъ, дѣла падаютъ… Откуда и платить побольше, хотя бы и рабочимъ?.. Небось въ Европѣ умирали съ голоду, а здѣсь двадцать долларовъ въ недѣлю — все имъ мало!..
— Трата, тарара-та! — неслось изъ-за фортепьяно.
— Солдаты идутъ!.. — передразнилъ носъ. — Мало ли мы платимъ на солдатъ, а начнутся безпорядки, не допросишься, чтобы прислали хоть роту… Нѣтъ! Самое лучшее, — свои войска завести, какъ Сесиль Родсъ или Карнеги!..
На другой день рано утромъ мы снялись съ якоря и поплыли къ пристани. Было ясное, немного холодное утро. Легкій туманъ носился надъ водой. Мелкія волны, такія зеленыя и прозрачныя, тихо плескались о волнорѣзъ парохода. Передъ нами развернулся во всей его красѣ величественный заливъ Нью-Іорка, равнаго которому не найти въ цѣломъ мірѣ. Берега его были окаймлены рядами шестиэтажныхъ и десятиэтажныхъ домовъ, и по всему широкому пространству сновали сотни пароходовъ, большихъ и малыхъ, съ товарами и людьми. Легкая дуга Бруклинскаго моста обрисовывалась вверху надъ крышами домовъ, а изъ-за поворота тихо выплыла намъ навстрѣчу на своемъ маленькомъ островѣ-пьедесталѣ бѣлая каменная богиня съ обнаженной головой и факеломъ, высоко поднятымъ къ небу. Это была хранительница нью-іоркскихъ воротъ — Свобода. Ее прислала въ даръ самая безпокойная нація Европы, Франція, и, быть можетъ, поэтому во всей этой фигурѣ было что-то зовущее, выраженіе огромнаго и стихійнаго порыва. Факелъ протягивался какъ будто навстрѣчу безпокойнымъ дѣтямъ самыхъ несчастныхъ народовъ, пріѣзжающихъ сюда съ четырехъ сторонъ свѣта искать себѣ новаго счастья, но на лицѣ богини застыло таинственное каменное выраженіе, и по ея холодному взору нельзя было рѣшить, какая это свобода — европейская, американская или какая-нибудь иная, и зоветъ ли она смирныхъ и умѣющихъ пахать фермеровъ, или международныхъ плутократовъ, которые тоже съѣзжаются отовсюду на это огромное торжище, или ободранныхъ итальянцевъ и евреевъ, которые дрожатъ за желѣзной сѣткой внизу. Но евреи и итальянцы не задавали себѣ такого вопроса. Они смотрѣли на величественную статую, и лица ихъ становились свѣтлѣе, и они чувствовали, что весь заскорузлый багажъ старыхъ предразсудковъ остался сзади и что въ Америкѣ они начнутъ новую жизнь, если Америка имъ позволитъ.