— Подивитесь на мою рѣдьку! — съ восторгомъ воскликнула она, — ото-жъ рѣдька, бодай ее пополамъ. А морква, а горохи!..
Она громко смѣялась и, кажется, готова была плясать отъ восторга.
— У насъ въ Харьковской губерніи два клаптя земли не было, а тутъ бачь, якіе загоны. Чоловикъ каже: лугу нема, вся пахатна земля, чѣмъ коней кормить? А я кажу: сѣй больше ячмень. Зеленый ячмень коситимо намѣсто сѣна; хай и коняка знае, що то есть жить въ Канадѣ.
Одного изъ этихъ переселенцевъ, Антона Твердохлѣба, мы встрѣтили потомъ, дальше по дорогѣ, въ селеніи Надежда. Онъ проходилъ сквозь селеніе, ведя за собой въ поводу пару лошадей, тащившихъ большой, но совершенно пустой фургонъ. Лошади были тощія, нисколько не лучше индѣйскихъ. Въ срединѣ сельской улицы лѣвая пристяжная внезапно упала на землю и отказалась идти дальше. Тогда Твердохлѣбъ, наполовину противъ своей воли, заѣхалъ къ духоборамъ покормить. Впрочемъ, услыхавъ, что въ селеніи есть люди, пріѣзжіе изъ Россіи, онъ бросилъ и лошадей, и фургонъ, и тотчасъ же прибѣжалъ къ намъ. Это былъ человѣкъ рослый, широкоплечій, но почти такой же тощій, какъ его кони. Лицо у него было смуглое и мрачное, и выпуклые черные глаза при каждомъ поводѣ вспыхивали и загорались гнѣвомъ. Настроеніе у него, видимо, было совсѣмъ другое, чѣмъ у духоборовъ. Онъ жадно и подробно разспрашивалъ насъ о русскихъ новостяхъ.
— Хорошо въ Россіи, — сказалъ онъ въ заключеніе. — Страшно и весело, не такъ, какъ здѣсь въ Канадѣ. Здѣсь все мертвое, — жаловался онъ, — скучно очень. И устройство мнѣ не очень нравитъ. Здѣсь все порядокъ только для англиковъ, а тебя они считаютъ, будто ты не человѣкъ. Напримѣръ, галиціанинъ придетъ и ферму займетъ, построится, пахать станетъ. Если потомъ англику понравится, онъ отниметъ и тебя сгонитъ, и управы нѣтъ на него. Къ примѣру, былъ галиціанинъ, развелъ ферму, построилъ избу, запахалъ сколько акровъ, потомъ пришелъ англикъ и тоже пахаетъ здѣсь. Галиціанинъ видитъ, думаетъ: моя права. Вышелъ съ ружьемъ, говоритъ: «Я застрѣлю тебя». Англикъ позвалъ полисмановъ, они его завязали и повезли въ Виннипегъ. Онъ вышелъ виноватый, а англикъ правый, только потомъ онъ заплатилъ ему сколько-то за пахоту и за избу.
— Конечно, если вмѣстѣ держаться, тогда здоровѣе, — продолжалъ Твердохлѣбъ, — а одинокому — горе. Вотъ духоборы держутся къ одной, такъ это стадо, а не люди. А русскіе или галиціане, какъ болваны, разсыпаются во всѣ стороны, какъ тѣ овцы. То англики на нихъ ѣздятъ и ими погоняютъ, а то занимали бы одинъ округъ, могли бы держаться вмѣстѣ, и не такъ скучно было бы.
— Со мной такая же бѣда, — разсказывалъ Твердохлѣбъ, — занялъ я участокъ, записалъ по книгахъ и пошлину заплатилъ, хату себѣ удѣлалъ, сталъ землю пахать. Вдругъ англикъ пріѣзжаетъ и тоже съ плугомъ. Тебѣ говорю, что тутъ надо? — «Это, — говоритъ, — моего дяди участокъ, а я наслѣдникъ». — Какъ же ты наслѣдникъ, когда я его по книгѣ за собой записалъ? — А онъ говоритъ: «God damn!» — значитъ, ругается. Тутъ мнѣ пахать расхотѣлось, я запрягъ лошадей, поѣхалъ въ городъ. — Какъ же, — говорю комиссару, — вѣдь за мною участокъ написанъ? — «За тобой, — говоритъ, — написанъ и за нимъ написанъ, а его напись старая».
Къ духоборамъ Твердохлѣбъ относился съ крайнимъ недружелюбіемъ.
— Какіе это люди, — говорилъ онъ негодующимъ тономъ. — Вы посмотрите, чего они ѣдятъ. Вода да картошка, да капуста. Я отъ такой ѣды и изъ Россіи утикъ. А мясо по-ихнему исти грѣхъ, а на распутство у нихъ нѣтъ грѣха. Примѣрно, говорится у нихъ, что если дѣвка принесетъ ребенка, нѣтъ грѣха. Или если мужъ не ладитъ съ женой, то отсылаетъ эту прочь, а беретъ другую, а ей тоже вольно выйти замужъ.
Такъ относился этотъ суровый хохолъ даже къ полутеоретическому признанію развода, допускаемому духоборами.
— Они живутъ — не люди, помрутъ — не покойники, — говорилъ Твердохлѣбъ. — Чего заработалъ, отдай въ общину, а самому никогда денегъ нѣтъ, и ничего купить не можно. Чисто арестантскія роты.
Это была противоположность великорусской общинности и хохлацкаго индивидуализма.
— Недовольства тоже много, — разсказывалъ Твердохлѣбъ, — особенно между мужчинами. Женщины болѣе прилѣпливаются къ общинѣ, потому что Веригинъ обѣщалъ ихъ сдѣлать барынями, чтобы онѣ работали мало. — Меньше, чѣмъ имъ Богъ звеливъ, — вставилъ Твердохлѣбъ, — и обѣщалъ тоже купить имъ хорошіе наряды.
— Я уговаривалъ тѣхъ мужиковъ, — продолжалъ Твердохлѣбъ, — вы попробуйте, уйдите прочь человѣкъ пятьдесятъ, а бабы если не хотятъ, то ихъ оставьте, пускай онъ ихъ кормитъ, Веригинъ то-есть. Такъ не соглашаются они. А заживные люди тоже лаются, — продолжалъ Твердохлѣбъ, — которымъ пришлось своихъ коровъ, лошадей отдать въ общину, Поговори-ка хоть съ Иваномъ Коныгинымъ.