Онъ даже съ мѣста поднялся и руку протянулъ, какъ будто предсказывалъ.
— Постой, дѣдушка, — перебилъ я. — А ты скажи, какъ идетъ законъ девятаго ноября?
— Земляной выдѣлъ? — переспросилъ старикъ и сѣлъ на лавку. Онъ какъ будто весь осѣлъ и опустился внизъ.
— Такъ идетъ, что надо бы хуже, да нѣту. Пошла ссора на всю землю! Отъемъ, разоренье… Онъ остановился, не окончивъ фразы.
— Вѣришь ли, до меня дѣло дошло. Дѣвки у меня. Думаю: вовсе отнимутъ, затрутъ. Дѣлить будутъ. Сперва полъ-осминника, потомъ четь-осминника. А тамъ ничего не останется. Пылью пойдетъ. Поневолѣ закрѣпилъ…
Лицо его имѣло довольно смущенный видъ.
— Ты не думай, — спѣшно сказалъ онъ. — Если теперь опять на общину пойдетъ, то я свою землю отдаю, желаю всю дѣлить. У кого тысячи земли, а у насъ полуосминникъ. Но только теперь въ ожиданіи намъ безъ земли нельзя…
Онъ даже руками развелъ въ обѣ стороны. Я невольно подумалъ: русская исторія имѣетъ особую логику. Бывшій хлыстъ и аскетъ, теперь читатель (и почитатель) Бебеля и Шишко, въ то же время принимаетъ участіе въ разрушеніи общины, во имя интересовъ своихъ дѣвокъ…
Мордвинову тоже стало, кажется, неловко.
— Пойдемте къ другимъ, — предложилъ онъ, — къ Неручеву теперь.
Мы вышли и пошли задами, перелѣзая черезъ плетни и пробираясь между шпалерами грушъ и вишенъ.
— Вотъ хорошій садокъ, — сказалъ Мордвиновъ, останавливаясь на холмѣ.
Садъ, дѣйствительно, былъ на славу. Земля на грядкахъ была рыхлая и пышная, какъ пухъ. Яблони и груши были старыя, свилеватыя съ бурой кожей; у нихъ былъ тотъ тощій, изношенный видъ, который одинаково присущъ многоудойнымъ коровамъ, плодовитымъ женщинамъ и плодовитымъ деревьямъ.
— Это Свищовыхъ садъ, — сказалъ Мордвиновъ… — Строгіе люди, въ старинѣ живутъ. Да вотъ и самъ хозяинъ.
Подъ яблоней стоялъ мужикъ, большой, грузный, съ краснымъ лицомъ, въ сѣрой курткѣ, съ передникомъ, и подчищалъ вѣтви.
Мы поговорили, и я увидѣлъ, что это представитель консервативнаго элемента.
— Насъ трое братьевъ, — говорилъ Свищовъ; — дѣтей у насъ восемь и восемь и пять, а всего двадцать одинъ. Земли семь съ половиною десятинъ. Есть съ чего жить. Одной вишни сходитъ сорокъ фунтовъ съ дерева. Конечно, необразованность наша. Да мы не гонимся. Вонъ должностей не хватаетъ для образованныхъ, а черный рабочій народъ лишній не будетъ…
Мы прошли черезъ садъ и опять пошли по тропинкѣ.
Мордвиновъ снова вернулся къ своимъ безпокойнымъ мыслямъ:
— Мы желаемъ устроить вольную духовную общину. Пробовали соціализмъ. Да не вышло у насъ. Купили лошадь общую. Одинъ поѣхалъ за сто пятьдесятъ верстъ. Другому надо ѣхать за семьдесятъ пять. Тогда продали ее. Пускай же нынѣ будетъ одно духовное. Выберемъ себѣ священника отъ православнаго епископа. Всѣ обряды будемъ соблюдать, но постепенно выправлять. Въ церковь будемъ ходить, въ какую угодно. Свой священникъ для безплатнаго совершенія требъ. Школу устроимъ. У насъ находятся люди. И священники находятся, даже не одинъ, а нѣсколько. Есть у насъ такой апологетъ, даже академика перешибетъ. Охотниковъ много. Одинъ жандармъ есть, выходить изъ службы, идетъ въ нашу общину.
Мы повернули за уголъ и подошли къ высокимъ рѣзнымъ воротамъ.
— Это Неручева домъ, — сказалъ Мордвиновъ. — Самъ Александръ Алексѣевичъ въ тюрьмѣ сидитъ.
— Какъ въ тюрьмѣ, къ кому же мы идемъ?
— Небось, сегодня выпустили, — успокоительнымъ тономъ сказалъ Мордвиновъ. — Паспортовъ не прописывалъ, — прибавилъ онъ въ поясненіе, — новая наша напасть, чего по вѣку не было, — штрафъ положили на него. Ко мнѣ пришелъ совѣта просить. — «Какъ ты думаешь: сидѣть или платить?» Я говорю: «Чего ты, садись скорѣй. Въ ихней казнѣ много денегъ есть безъ нашего. Я сидѣлъ, пробовалъ. Не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ». Тогда онъ пошелъ и сѣлъ подъ арестъ.
II. Лександра Сильный
Неручевъ, дѣйствительно, былъ дома. Онъ только что пришелъ изъ тюрьмы, отсидѣвъ свой срокъ. Онъ встрѣтилъ насъ въ дверяхъ, но остановился, какъ будто загораживая дорогу. Я невольно засмотрѣлся на него. Онъ былъ огромный, статный, косая сажень въ плечахъ, копна рыжихъ волосъ на головѣ. Въ лицѣ и фигурѣ было что-то большое, стихійное. Такіе, должно быть, были когда-то ушкуйники или собственные предки Неручева изъ понизовой вольницы. Глаза его горѣли страннымъ огнемъ. Можно было, пожалуй, принять его за безумнаго. Потомъ въ разговорѣ, когда онъ выбрасывалъ короткими фразами свои рѣзкія мысли, было нетрудно увидѣть, что это блескъ непрерывной работы ума, лихорадочной и ѣдкой.