Я взялъ извозчика и поѣхалъ на другой конецъ города.
Колеса сперва стучали по выбоинамъ мостовой, потомъ съѣхали въ мягкую пыль. Солнце жгло, пыль подымалась столбомъ, какъ дымъ, ѣла глаза, забивалась въ ноздри, какъ сажа.
Въ горлѣ першило, въ вискахъ стало сверлить хуже мигрени. Какъ будто это былъ не городъ, а аравійская пустыня. Дома стали ниже и хуже, потомъ пошли избушки въ два окна, съ заплатками на крышѣ, хуже деревенскихъ. Сюда, очевидно, и извозчики не ѣздили. При стукѣ нашихъ колесъ ребятишки выбѣгали изъ воротъ и глядѣли намъ вслѣдъ.
Слѣпой пріютился на задворкахъ, у бѣднаго сапожника. Онъ платилъ за уголъ два рубля въ мѣсяцъ. Самъ онъ былъ бѣденъ и грязенъ. Рубаха на немъ была рваная, босыя ноги въ старыхъ резиновыхъ калошахъ. Онъ сидѣлъ, опираясь руками на столъ. Столъ былъ старый, черный и даже лоснился весь, какъ будто его покрыли тусклымъ лакомъ.
Я прошелъ впередъ и назвалъ свое имя, ссылаясь на общихъ знакомыхъ.
Сапожникъ посмотрѣлъ на меня подозрительно, потомъ подошелъ и сталъ что-то шептать, но слѣпой махнулъ рукой.
— Э, все равно, и такъ одинъ сижу.
— Слѣпой я отъ малолѣтства, — сказалъ онъ, — до старости дожилъ, мнѣ пятьдесятъ восемь лѣтъ.
Несмотря на убогій видъ, ему можно было дать гораздо меньше. Въ волосахъ не было сѣдины, и въ лицѣ трепетала особая чуткость, напряженная и вмѣстѣ осторожная, свойственная слѣпцамъ.
— Я слѣпой изъ-за отца, — сказалъ Матвѣй Иванычъ. — Сильно пьянствовалъ, дрался, мать билъ, беременная была… Варвары у насъ — не люди. Когда я родился, глаза не открылись. Нѣмка одна стала насильно открывать, хуже сдѣлала. Совсѣмъ гноемъ затекли.
«Отецъ былъ рыбакъ, торговецъ, буржуй. Торговалъ съ товарищами, на нихъ люди рыбачили. Потомъ, какъ сталъ пьянствовать, самъ на другихъ сталъ рыбачить. Дядя мой Пахомовъ, бѣглопоповецъ, имѣетъ сто тысячъ капиталу. Я къ нему не хожу. Какъ померъ отецъ, было мнѣ лѣтъ двадцать. Домъ остался. Я къ дядѣ пришелъ, говорю: „Этотъ домъ долженъ теперь придти въ упадокъ. Возьми, будто въ залогъ. Выдавай пожизненно“. Онъ не помогъ. Говоритъ: „Продай вовсе“. Далъ тысячу рублей. Подѣлили съ сестрой. Пришлось на мою долю пятьсотъ рублей. Отдалъ хорошимъ людямъ, сталъ жить съ ними. Они пользовались и вычитали за столъ. Въ пять лѣтъ все прожилъ. Впалъ въ крайнюю бѣдность.
— Ходилъ звонить на колокольню. Пономарь пировать уйдетъ, меня одного покинетъ. Колоколъ пудовъ сорокъ, языкъ безъ шарнировъ. Звонилъ, натужался, до грыжи…
Кромѣ слѣпоты, у него была еще и грыжа.
Потомъ было обо мнѣ напечатано въ газетѣ. Пришли молокане. Я имъ полюбился. Ходили, слушали».
— А что было о васъ напечатанно?
— Память у меня… Съ молоду еще тверже была. Разъ мнѣ прочтутъ — и готово. У начетчиковъ бралъ на слухъ. Выступилъ въ публичныхъ бесѣдахъ апологетомъ австрійскаго толка. Библію ни одинъ попъ лучше не знаетъ. Раскройте, прочитайте, я скажу мѣсто.
Я раскрылъ большую черную книгу и прочиталъ наудачу:
Отъ вѣка не слышано, чтобъ кто отверзъ очи слѣпорожденному.
— Отъ Іоанна, глава девятая, стихъ тридцать второй, — сказалъ Матвѣй Иванычъ. — Это про меня написано, — прибавилъ онъ съ блѣдной улыбкой.
Я подумалъ, что, должно быть, книгу на этомъ мѣстѣ раскрывали слишкомъ часто, и раскрылъ въ началѣ:
Отошла слава отъ Израиля, ибо взятъ ковчегъ Божій.
— Самуила, четвертая глава, — сказалъ слѣпой. — Эта книга у меня вся въ головѣ стоитъ.
Я слышалъ отъ отца про прежнихъ талмудистовъ, что иные изъ нихъ знали библію на память и даже «на иглу». Они протыкали иглой нѣсколько листовъ и потомъ называли наизусть всѣ проткнутыя мѣста.
Но вѣдь это были зрячіе. Предо мною былъ слѣпой, который могъ знать библію лишь по слуху, постольку, поскольку находились охотники читать ему, быть можетъ, сегодня одну главу, а черезъ двѣ недѣли другую.
— А вы грамотный? — спросилъ я и тутъ же понялъ нелѣпость своего вопроса.
Слѣпыя крестьянскія дѣти не учатся грамотѣ. Дай Богъ, чтобы для зрячихъ было побольше мѣста…
Но Матвѣй Иванычъ и здѣсь составлялъ исключеніе.
— Теперь я грамотный, — сказалъ онъ, — пять лѣтъ тому назадъ я научился выпуклой грамотѣ. Даже книгу мнѣ подарили.
Въ то время мнѣ больше дарили… Богатые есть молокане, любители. Придешь бывало, попросишь: дайте слѣпому на калачъ. Дадутъ рублишко. Одна вдова до того умилилась, пожертвовала мнѣ мужнину лисью шубу…
Въ голосѣ его звучала какая-то странная нота, не то жалоба, не то насмѣшка.