— Теперь осердились, три раза ходилъ на совѣщаніе, говорятъ: «ты революціонеръ». А у вдовы крестьяне имѣніе сожгли. Она плачетъ: «Я его сколько холила, всѣмъ дѣлилась. А онъ ѣздитъ по деревнямъ, призываетъ къ погромамъ»…
— Ого, — сказалъ я. — Что же, это правда?
Матвѣй Иванычъ презрительно покачалъ головой.
— Все это ложь. Гривенникъ дастъ, а раздуется на рубль. Мизерные людишки. Есть тутъ теперь купцы нашихъ мыслей. Называютъ себя прогрессисты. Придешь, попросишь… «Что я одинъ въ городѣ, что ли? Проси у другихъ».
Онъ нахмурилъ свои незрячіе глаза и сурово усмѣхнулся однимъ краемъ рта.
— Трудно жить мнѣ. Сколько муки душевной примешь… Сталъ я работу искать. У Челышева одно лѣто колесо мы вертѣли, растирали краски. Двое слѣпыхъ. Намъ платили хорошо, что и говорить. Полтинникъ въ день. Намахаешь себѣ руки…
— Послѣ того расчиталъ насъ Челышевъ. Больно ужъ много маляровъ развелось. И зрячіе нашлись на наше мѣсто. Такъ приходится нынѣ, хоть съ голоду помирать. Грыжа мучаетъ… Вонъ чирья по тѣлу пошли, отъ грязи, должно быть… Сталъ я теперь, какъ Іовъ на гноищѣ…
— А правда, что вы призывали крестьянъ къ возмущенію?
— Что я безуменъ? — сурово сказалъ слѣпой. Стану ли я призывать людей, чтобы шли подъ обухъ? Я говорилъ отъ писанія, какъ выходитъ по духу Христа… Я и на допросѣ сказалъ то же самое.
— На какомъ допросѣ?..
Моя записная книжка лежала на столѣ. И я торопливо дѣлалъ свои замѣтки. Сапожникъ все время проявлялъ признаки нетерпѣнія, но тутъ онъ не выдержалъ.
— Придержись, Иванычъ, — предупредилъ онъ слѣпого. — Пишетъ все. Надо быть, по слѣдственному дѣлу…
Матвѣй Иванычъ махнулъ рукой, какъ прежде.
— Я не боюсь. И на судѣ то же скажу. Пусть господа судятъ.
— За что васъ привлекли? — спросилъ я.
— По дѣлу присяжному, — спокойно объяснилъ слѣпой, — будто бы я рѣчь говорилъ насчетъ присяги…
— И это неправда?
— Я и тебѣ одно скажу. Я слѣпой, ничего не знаю. Привезъ меня человѣкъ, поставили на столъ.
— «Матвѣй Иванычъ, скажи о присягѣ!» Сейчасъ отъ Матвѣя пятая глава, стихъ тридцать четвертый: «Я говорю вамъ, не клянитесь ни небомъ, ни землею, ни головою твоею, ибо не можешь ни одного чернаго волоса сдѣлать бѣлымъ. Да будетъ слово ваше: да или нѣтъ. Что сверхъ сего, то отъ лукаваго».
— Если вѣрите, то яснѣе яснаго.
— Іакова пятая глава. Ивана Златоуста рѣчь о статуяхъ. «Человѣкъ, который клянется, хуже разбойника, онъ убиваетъ душу».
— Чего меня судить? Я бомбовъ не дѣлаю. И судьямъ такъ скажу: «Если вѣруете Христу и писанію его, то вы тоже не клянитесь».
Я слушалъ и никакъ не могъ уловить одного, самаго главнаго. Матвѣй Иванычъ говорилъ «отъ писанія», можно сказать, былъ насыщенъ писаніемъ, но пользовался имъ какъ-то объективно, скорѣе какъ орудіемъ.
— Да вы сами вѣруете?
Матвѣй Ивановичъ молчалъ довольно долго, минуту или двѣ.
— Не знаю, — сказалъ онъ, наконецъ. — Бываетъ, вѣрую, а бываетъ, думаю: все темнота, жуть. Вертится, какъ колеса на мельницѣ. Третъ жерновъ… По себѣ сужу. Іова Богъ будто обличилъ, да потомъ помиловалъ. Насъ, небось, не помилуетъ. Такъ и издохнемъ въ навозѣ…
Сапожникъ, наконецъ, отказался отъ своей недовѣрчивости. Жена его захотѣла угостить насъ чаемъ. Она накрыла свой черный столъ сѣрою тряпкой, изображавшей скатерть, принесла разрозненныя чашки, жестянку съ сахаромъ и какое-то желтое варенье. Стаи крупныхъ мухъ, сидѣвшихъ на потолкѣ, тотчасъ же спустились внизъ на это угощеніе. Онѣ жужжали, какъ пчелы, лѣзли въ глаза, кусались и, видимо, старались отогнать насъ отъ стола.
— Пейте, пожалуйста, — приглашала хозяйка.
Я сдѣлалъ еще одну попытку, потомъ отступилъ и даже отодвинулся въ сторону. Мухи были сильнѣе.
— Тяжело жить на свѣтѣ слѣпому думающему, — говорилъ Матвѣй Иванычъ. — Смолоду больно скучно было. Помню я: человѣка не могъ найти. Поговорить не съ кѣмъ. Къ слѣпымъ придешь, только про дѣвокъ, да про бабъ. А то про рай, да про адъ.
«Будь хоть такое время, какъ эти года, я бы широкую дѣятельность открылъ, народнымъ ораторомъ сталъ бы, былъ бы полезенъ родинѣ. Я могу говорить очень понятно. Развѣ маленькій ребенокъ не пойметъ.
Я прозябалъ до старости, жизни хотѣлъ лишиться. Одинъ товарищъ былъ, тоже думающій. Взялъ пистолетъ, застрѣлился. Я водку пить принимался. Знакомые такіе, голь. Чѣмъ угостить, развѣ водки стаканомъ? Однажды со слесаремъ такъ набузились. Кто гдѣ остался, тутъ и уснули. Водка мнѣ въ прокъ не пошла, сдѣлался со мной delirium слуха. Тогда я бросилъ пить.
Одна утѣха была: книги слушать, потомъ разсказывать другимъ. Я жилъ съ мастеровыми. Они любили мои разсказы: — „Юрій Милославскій“. У Загоскина хорошо, а у меня еще лучше. — „Никогда Россія не была въ такомъ бѣдственномъ положеніи“… Кирша тамъ, казаки. Князь Серебряный, опричники. Ужъ больно имъ занятно.