Голосъ его неожиданно дрогнулъ, и онъ обвелъ глазами присутствующихъ, какъ будто призывая ихъ въ свидѣтели.
— «Мое сердце въ родныхъ горахъ, мое сердце не здѣсь, мое сердце въ родныхъ горахъ охотится за оленемъ… Охотится за оленемъ, гоняется за ланью; куда бы я ни пошелъ, мое сердце въ родныхъ горахъ!» — медленно продекламировалъ онъ по-англійски трогательные стихи Бернса.
Въ публикѣ пробѣжалъ сочувственный трепетъ. Аптекарь Швенцеръ, сытый и круглый, съ румянымъ лицомъ и довольно замѣтнымъ брюшкомъ, даже вскочилъ съ мѣста и протянулъ руку впередъ, какъ будто произнося клятву.
— Россія, — сказалъ онъ, и это короткое слово прозвучало выразительнѣе, чѣмъ длинныя рѣчи Косевича.
Швенцеру было сорокъ пять лѣтъ.
Лохматая грива его молодости замѣнилась гладко прилизанной прической поверхъ розовой лысины, но его энтузіазму было попрежнему восемнадцать лѣтъ, и «сердце у него было лохматое».
По лицу доктора Бориса снова промелькнула тѣнь, и складка между бровями углубилась, какъ прежде.
Онъ имѣлъ слишкомъ мало времени, чтобы участвовать въ этихъ безконечныхъ спорахъ, и мысли его были постоянно наполнены мелочами повседневной жизни, паціентами, лѣкарствами, ребенкомъ, которому слѣдовало сдѣлать операцію, чахоточной швеей, которой нужно было собрать денегъ, чтобы послать ее на югъ, во Флориду. Кромѣ того, онъ былъ молчаливъ отъ природы, и чѣмъ глубже было его чувство, тѣмъ труднѣе ему было найти слова для его выраженія. Но дерзкій вызовъ Косевича затронулъ самую сущность его души, то, что составляло ея внутреннее содержаніе и давало ему силу изо дня въ день возиться по четырнадцати часовъ съ больными. Ибо докторъ Борисъ, чуть не попавшій подъ усмиреніе аргентинскаго бунта во время «еврейскаго погрома», вывезъ изъ обездоленныхъ колоній свою вѣру въ будущность еврейства и продолжалъ жить съ нею и въ Ноксвилѣ, гдѣ по крайней мѣрѣ окружающія лица были еврейскія.
— Не отрицайте насъ! — сказалъ онъ своимъ глухимъ, немного разбитымъ голосомъ. — Вы абсентеисты, но мы существуемъ. Мы слишкомъ долго страдали!..
Въ дверяхъ аптеки снова раздался звонокъ.
— Теперь мы хотимъ жить для самихъ себя! — бросилъ докторъ на ходу и скрылся въ дверяхъ своей пріемной.
— У меня есть другой отвѣтъ! — вдругъ отозвался Грагамъ съ другого конца стола. — Кто мы такіе?.. Мы не американцы и не русскіе. Мы люди. Homo sum et nihil humani a me alienum esse puto.
— Я не вѣрю въ космополитовъ! — настаивалъ Косевичъ. — У нихъ души выпотрошенныя. Человѣкъ долженъ имѣть отечество.
Сочувствіе большинства публики, видимо, было на сторонѣ Косевича. Всѣ они были слишкомъ поглощены мыслью о родинѣ, «настоящей», какъ ее назвалъ Косевичъ, которая осталась за океаномъ на двадцать тысячъ верстъ разстоянія.
— Хорошо жить въ Россіи, — мечтательно сказалъ Швенцеръ, — правда, Рулевой?
Человѣкъ, къ которому онъ обращался, тоже былъ чистой славянской крови. Онъ былъ отставнымъ народнымъ учителемъ, а потомъ статистикомъ и происходилъ изъ самыхъ нѣдръ Костромской губерніи. Крушеніе земской статистики выбросило его изъ родной сферы, какъ изверженіе горы Пелея, и добросило его до Америки. Онъ былъ въ Нью-Іоркѣ только три мѣсяца и, какъ бывшій земскій человѣкъ, еще такъ недавно жившій въ глубинѣ той великой и загадочной родины, которая для большинства уже подернулась розовой дымкой, считался важнымъ авторитетомъ по части свѣдѣній о русскихъ порядкахъ и настроеніяхъ. До сихъ поръ онъ сидѣлъ совершенно смирно, положивъ локти на столъ и понуривъ голову. Быть можетъ, онъ вспоминалъ о подворной переписи Балахнинскаго уѣзда, которую онъ такъ и не успѣлъ докончить.
— Жить не худо, — лаконически отвѣтилъ онъ, — а сдохнуть и того лучше!
— Какъ сдохнуть? — спросилъ озадаченный Швенцеръ. — Вы плетете, кажется!..
— Съ голоду! — сказалъ Рулевой. — Очень просто!
— Что голодъ! — легкомысленно сказалъ Швенцеръ. — Мы и тутъ не мало голодали. Да я хоть сейчасъ согласенъ питаться хлѣбомъ да чаемъ, только бы опять жить въ Москвѣ!
— Да еще скитайся по свѣту, какъ сукинъ сынъ! — сказалъ Рулевой. — Круто нашему брату приходится. Пріѣхалъ я въ Симбирскъ, — не утвердили. Подалъ прошеніе въ Кишиневъ, — отвѣчаютъ: пріѣзжайте, видно будетъ. Занялъ денегъ на дорогу — пріѣзжаю: сокращеніе штатовъ… Тьфу пропасть! Подался я ажъ въ Новгородъ, попалъ таки на мѣсто, прослужилъ мѣсяцъ, — на, тебѣ: опять временное сокращеніе штатовъ. Куда мнѣ ѣхать? Поѣхалъ въ Уфу, опять прослужилъ мѣсяцъ… На, тебѣ еще разъ: безвременное сокращеніе!.. Куда, думаю, ѣхать? Развѣ въ Восточную Сибирь? На казенный счетъ не везутъ почему-то… Ахъ, думаю, глаза бы мои васъ не видали! Убѣгу я отъ васъ за тридевять морей въ Америку, на сѣверный полюсъ!..