— Восточная Сибирь! — передразнилъ Швенцеръ. — И здѣсь тоже Сибирь… Западная…
— И то Сибирь! — подхватилъ Косевичъ. — Поѣзжайте-ка на западъ, — фермеры — тѣ же сибирскіе чалдоны, даже съ лица похожи. Сытые они, краснолицые, три раза въ день ѣдятъ мясо, пьютъ пиво да яблочный квасъ. А дальше что, спрашивается.
— А школа? — сказалъ Спутниковъ.
Простонародные элементы еврейскаго квартала были проникнуты искреннимъ уваженіемъ къ Америкѣ, которое понемногу превращалось въ новый патріотизмъ, и нижегородскій сіонистъ заимствовалъ отъ нихъ болѣе широкое и правильное пониманіе американскихъ отношеній, чѣмъ интеллигенты, упрямо глядѣвшіе назадъ черезъ океанъ.
— Что школа! — сказалъ Косевичъ пренебрежительнымъ голосомъ. — Въ букварѣ правда, да не вся. Вотъ и наши охотнорядцы побывали въ школѣ и даже газеты читаютъ соотвѣтственныя. Ну вотъ, здѣсь сплошная нація охотнорядцевъ. Охотнорядскіе идеалы, газеты и вся культура!..
Въ Косевичѣ говорило разочарованіе, вынесенное имъ изъ встрѣчъ съ американскими литераторами, которые почти поголовно увлечены всеобщимъ духомъ дѣловитости и готовы каждое движеніе своей души исчислить впередъ и продать на корню за наличныя деньги.
Но и остальные члены общества заходили не менѣе далеко въ своемъ осужденіи американской духовной жизни. Эти доктора и адвокаты въ сущности вовсе на знали Америки: они прожили все время въ русско-еврейской средѣ и по роду своихъ занятій имѣли дѣло съ болѣе разжившимися слоями, которые, накопивъ денегъ, немедленно приняли всѣ самые узкіе предразсудки американскаго мѣщанства, смѣшали ихъ съ такимъ же точно матеріаломъ, вывезеннымъ съ родины, и преувеличивали худыя стороны тѣхъ и другихъ.
Молодое поколѣніе, учившееся въ университетахъ и высшихъ школахъ, почти поголовно ушло въ американскій патріотизмъ. Интеллигенты русской школы, вращавшіеся въ этой средѣ, оставались совершенно одиноки и ощущали, что съ каждымъ годомъ волна буржуазнаго самодовольства поднимается все выше и понемногу начинаетъ заражать ихъ самихъ уваженіемъ къ доллару и дѣловой удачѣ.
— А вы что объ этомъ думаете? — обратился Бугаевскій къ Двойнису слегка поддразнивающимъ тономъ. — Вы вѣдь тоже американскій патріотъ.
Онъ хотѣлъ отплатить королю портныхъ за его презрительный тонъ въ недавнемъ спорѣ о Ноксвилѣ.
Двойнисъ презрительно сморщилъ брови.
— Я былъ еврейскій портной, — сказалъ онъ, — и опять могу быть портной, еврейскій, американскій, американско-еврейскій, какъ хотите.
Онъ, видимо, затруднялся пріискиваніемъ русскихъ словъ, но сегодня никто не говорилъ по-англійски, и онъ не хотѣлъ нарушать праздничнаго обычая.
— Я знаю, что нужно дѣлать, а онъ нѣтъ, — онъ безцеремонно кивнулъ головою въ сторону Косевича, — и всѣ эти слова — одна фантэзія.
— А сіонисты? — сказалъ Бугаевскій.
— Кто же идетъ въ сіонисты? — равнодушно возразилъ Двойнисъ. — Только хламъ!
Бугаевскій невольно посмотрѣлъ въ сторону Слокума, но докторъ еврейской теологіи не обратилъ вниманія на этотъ новый вызовъ. Онъ сидѣлъ насупившись, и въ его умѣ звучалъ тотъ же неотвязный вопросъ: куда? и вмѣсто тѣсной, выжженой солнцемъ Палестины ему опять сталъ представляться баснословный Самбатіонъ въ недоступной глубинѣ пустыни.
— Раввины, рѣзники, меламеды, приходскіе сторожа… — пересчитывалъ Двойнисъ. — Для меня довольно горя и безъ еврейскаго царства.
— Вотъ вамъ новый Іерусалимъ, если вы можете понимать, — онъ показалъ рукой въ окно, подразумѣвая Ноксвиль.
— Вы забываете молодое поколѣніе, — сказалъ директоръ земледѣльческой академіи, Драбкинъ.
Это былъ человѣкъ скромнаго вида, съ благообразнымъ и настолько моложавымъ лицомъ, что его скорѣе всего можно было принять за одного изъ воспитанниковъ школы, чѣмъ за ея главнаго начальника. Земледѣльческая академія существовала лѣтъ десять, но въ первые годы въ ней были довольно странные порядки, какъ во всѣхъ подобныхъ благотворительно-воспитательныхъ заведеніяхъ. Наконецъ, дѣло разрѣшилось бунтомъ: недокормленные мальчики, которымъ надоѣлъ слишкомъ жидкій кофе за завтракомъ, устроили начальству дерзость во время ревизіи, потомъ разбѣжались по сосѣднимъ деревнямъ, а нѣкоторые ушли пѣшкомъ въ Филадельфію. Тогда комитетъ, не зная, что дѣлать, рѣшилъ пригласить Драбкина, который руководилъ одною изъ городскихъ школъ въ Нью-Іоркѣ и имѣлъ прекрасную педагогическую репутацію.