Гудсонъ разстилался прямо у ногъ широкой, черной полосой, которая расширялась въ ночной темнотѣ, какъ большое озеро и слегка рябила у берега., отражая безконечную линію электрическихъ фонарей. Среди этой черной полосы каждую минуту проходили влѣво и вправо огромные пароходы, похожіе на многоэтажные дома и залитые сверху до низу свѣтомъ. Они были наполнены безчисленной человѣческой толпой, которая возвращалась съ загородныхъ гуляній. Всѣ эти люди шумѣли, смѣялись, пѣли и, по американскому обычаю, махали платками, посылая привѣтъ пристани, выступавшей передъ ними изъ мрака. На каждомъ пароходѣ игралъ оркестръ. Они проплывали, какъ большіе очарованные замки, наполненные веселымъ торжествующимъ беззаботнымъ человѣчествомъ. Маленькіе каботажные пароходы проплывали мимо, озабоченно пыхтя и таща за собой флотилію барокъ, растянувшуюся, какъ морской змѣй, и обозначавшуюся въ темнотѣ рядомъ красныхъ фонарей, висѣвшихъ на мачтахъ.
Далеко, на другомъ берегу, можно было различить небольшіе поѣзда городской дороги, пробѣгавшіе высоко въ воздухѣ по сквознымъ рельсамъ.
Электрическіе вагоны, скользившіе по набережной внизу, казались свѣтящимися ящерицами, которыя бѣгутъ по берегу, подскакивая на поворотахъ и разсыпая искры по сторонамъ.
Толпа, ожидавшая паромъ, становилась все гуще и гуще. Все это были прилично одѣтые, увѣренные въ себѣ люди. У каждаго въ рукахъ была свернутая въ трубку газета и въ карманѣ навѣрное звенѣла горсть крупныхъ серебряныхъ долларовъ. И вдругъ среди этой людской массы Рулевой почувствовалъ острый припадокъ тоски по родинѣ. Онъ почувствовалъ, что ему нѣтъ дѣла до этой сытой и самодовольной толпы и что эти люди неспособны прочувствовать его обиды и понять его упованія; онъ почувствовалъ, что здѣсь онъ чужой и что его мѣсто тамъ, за двадцать тысячъ верстъ.
Окружавшее богатство, движеніе и веселье внушали ему слѣпое отвращеніе; даже англійскій языкъ, раздававшійся кругомъ, пробуждалъ въ немъ стихійную вражду, и глядя на эти рты, раскрывавшіеся квадратно, для произнесенія глухихъ англо-саксонскихъ звуковъ, онъ какъ будто подозрѣвалъ, что они кривляются нарочно, и полубезсознательно спрашивалъ себя, когда же они бросятъ это бормотанье и заговорятъ настоящимъ человѣческимъ языкомъ, по-русски…
Это было чувство стараго московскаго путника, случайно попавшаго въ басурманскую или латинскую землю.
Паромъ присталъ къ берегу. Рулевой сошелъ внизъ, какъ пьяный, не обращая вниманія на толчки пассажировъ. Его тоска была такъ велика и сильна, что она обратилась въ активную страсть и направляла его каждый шагъ и дѣйствіе. Она приказывала ему сейчасъ же найти что-нибудь настоящее русское, чтобы заслониться отъ американскихъ впечатлѣній. Русскіе евреи уже не удовлетворяли его. Выйдя на берегъ въ Нью-Іоркѣ, онъ подошелъ къ станціи воздушной дороги, постоялъ съ минуту, потомъ взялъ билетъ и поѣхалъ вверхъ въ западное предмѣстье, гдѣ около одной русской семьи сгруппировалась первая великорусская ячейка въ Америкѣ.
Черезъ полчаса Рулевой спустился съ лѣстницы у Сто Шестнадцатой улицы въ Гарлемѣ и пошелъ по поперечной улицѣ, направляясь къ Четвертой аллеѣ. Это былъ бѣдный кварталъ, населенный неграми и небогатыми эмигрантами. Огромные дома были наполнены дешевыми квартирами. На улицахъ было грязно. Маленькіе газовые рожки мелькали тускло и уныло. Мелочныя лавки, цирульни, дешевые ресторанчики, все имѣло очень потертый и обтрепанный видъ.
На углу Четвертой аллеи Рулевой поднялся на четвертый этажъ по некрашенной лѣстницѣ, лишенной обычнаго въ Америкѣ ковра, и постучалъ въ дверь, на которой около испорченнаго звонка былъ приколотъ квадратный кусокъ картона съ надписью по-англійски: Ilya Nikite Usoll, что должно было обозначать: Илья Никитичъ Усольцевъ.
Высокая женщина въ ситцевой рубашкѣ-косовороткѣ и съ ребенкомъ на рукахъ открыла засовъ и впустила его внутрь.
— Здравствуйте, Алексѣй Алексѣичъ! — сказала она протяжнымъ голосомъ и упирая на о́. Алексѣй Алексѣичъ у ней вышло, какъ Олексѣй Олексѣичъ. — Васъ только не хватало!